«Не показывай им, как испугался, — уговаривал он себя, — иначе они заметят это и начнут подозревать, копать, следить. Держись свободнее, ты их знаешь, они тебя тоже, но не перегибай, не забывай, что ты всего лишь их холуй».
— Господин майор, — переводчик привстал со стула, почтительно отвесив поклон в сторону Бютцова, — любит хорошую работу. Для этого надо всегда иметь свежую голову.
— Перестаньте, — скривив губы, брезгливо протянул Клюге. — Вы же сами понимаете, Сушкоф, как это несерьезно. Голова, прогулки… Что вы можете нам сказать о Колесове? Отвечайте!
— Ничего, — изобразив на лице удивление и пытаясь унять охватившую его внутреннюю нервную дрожь, ответил переводчик.
— А про Чернова? Вы знакомы с ним? — не сводя глаз с лица допрашиваемого, продолжал допытываться Клюге.
— Естественно, — заверил Дмитрий Степанович, постаравшись улыбнуться, но улыбка получилась натянутой. — Он работал в нашей области по партийной части. Конечно, я его видел, и не один раз, его все здесь знают, можно сказать, каждая собака.
— Скажите, — отходя от окна, спросил Бютцов, — почему партийный секретарь Чернов проявил такую трогательную заботу, когда вас выпустили из тюрьмы? Он устроил вас на работу, помог получить жилье. И потом, чекисты редко кого выпускают, а вас почему-то выпустили, да еще перед самой войной помогли приехать сюда, ближе к границе?
— Так сюда я сам добрался, пешком, — глядя на него снизу вверх, ответил Сушков. — Почему отпустили, я писал.
— Вы связаны с Черновым? — перебил его Клюге.
— Да что вы?! — привстал переводчик. — Он же в банде, в лесу.
— Вот именно, — засмеялся Клюге. Поднялся из-за стола и, подойдя почти вплотную, встал перед Дмитрием Степановичем. Качаясь на носках, повторил — Вот именно, он в лесу, в партизанской банде. А вы здесь! Я имею в виду не комендатуру, а город. Мы знаем, что вы вместе с Черновым служили в Красной Армии, потом вы приезжаете сюда, начинается война, он уходит в лес, а господин Сушкоф остается в городе, занятом нашими войсками. Странное совпадение, не правда ли?
— Не знаю, — опустил голову переводчик. — Я обо всем этом уже сообщал немецким властям. И я уже почти два года сотрудничаю с немецкой администрацией. Честно сотрудничаю, — последние слова он постарался особо выделить.
— Послушайте, Сушкоф! В НКВД работают не дураки, но и здесь нет глупцов, — усмехнулся Клюге. — Мы все досконально проверяли. Все! Вам бы следовало упасть в ноги господину фон Бютцову, покаяться, что вас опутал Чернов, добровольно выдать его людей… Еще не поздно.
Мысли Дмитрия Степановича лихорадочно заметались: что это, провокация, очередная проверка? Или они знают? Но откуда, откуда им знать? Он всегда был предельно осторожен — не от опыта, нет, от страха! Единственный раз рискнул, когда подошел к дверям гостиной в охотничьем домике, а теперь расплата? Неужели они смогли выследить его по дороге на явку?
— Скажешь? — твердый кулак Клюге о силой обрушился на голову переводчика. Отлетев от удара к стене, Сушков попытался подняться, но эсэсовец подскочил, врезал ногой по ребрам.
— Скажешь, скажешь, — пиная дергавшегося от боли Дмитрия Степановича, приговаривал Клюге.
— Перестаньте, — остановил его Бютцов. — Вы забьете его насмерть!
Тяжело переводя дыхание от злости, Клюге сел за стол. Подрагивавшими от возбуждения пальцами достал сигарету, прикурил, глядя, как Бютцов подошел к лежавшему у стены Сушкову.
— А ведь я верил вам, — с горьким сожалением сказал Конрад. — Более того, доверял. И такая черная неблагодарность в ответ за все?
Дмитрий Степанович молчал, глотая слезы боли и поражения. Не так он мечтал закончить свою жизнь, ох не так, не в немецком застенке, — пусть не на руках дочери, пусть не на руках любящей и заботливой родни, но не так.
Не выпустят они, это он уже понял, а поняв, почему-то не испугался. Страх разом кончился, осталась в душа только неизбывная горечь от того, что не смог выполнить все до конца, что опередили они его, не дали дойти до знакомого дворика и постучать в двери старого дома, где живет Прокол. Не дали рассказать, передать тайну. Наверное, ради нее он и мучился у немцев все эти долгие месяцы, терпел косые взгляды горожан и учился не презирать сам себя, а теперь оказалось, что все напрасно и тайна должна умереть вместе с ним. Как же несправедлива судьба! Сколько раз он мог расстаться с жизнью — в окопах на империалистической, попав под трибунал во время своих скитаний, в революцию при нападении на поезд анархистов, во время службы в Красной Армии, когда болел дважды тифом, когда сидел в тюрьме, но всегда провидение спасало его, выводило из-под последнего удара, готового поставить точку. Неужели нечто непознанное вело его именно к этой новой войне, к работе у немцев, вело к обладанию тайной?