— Откуда знаешь?
— А его весь город знал. Сушков, Дмитрий Степанович, бес хромой, как его прозвали. При наших, говорят, тоже сидел, не знаю, правда, за что. И подумать не могли, что его так. В чести у немцев был, на машинах с ними катался.
Второй мужчина безучастно уселся в углу, обхватив колени руками. На вопросы старосты он не отвечал, отказался от пищи и даже от воды.
Старик-староста, хмуро поглядывая на него из-под нависших век, сказал:
— Боишься провокаторов? Людей обижаешь. Здесь никто никого ни о чем не расспрашивает. Здесь только те, с кем уже все ясно, провокаторов сюда немцы не сажают. Ни к чему! Но если ты хочешь уйти молча, это твое право.
Под утро молчуна вывели. Камера, по обычаю, проводила его стоя. За окном не было слышно урчания мотора грузовика, и те, кто мог, добрались к решетке, чтобы поглядеть во двор.
Жадно вглядываясь одним глазом в сумрачный рассветный свет, Семен видел, как вывели молчуна с неестественно раскрытым, белым ртом, подтолкнули к стене. Солдат не видно, но слышно команду на немецком. Треск нестройного залпа — и их бывший сокамерник рухнул лицом вниз.
Подошел офицер, вытянул руку с парабеллумом и выстрелил в затылок лежавшему. Повернулся и, убирая оружие в кобуру, отошел — спокойно, размеренно, словно подходил к урне выбросить окурок сигареты. Слободе стало нехорошо, и он отвернулся от окна, стараясь подавить приступ головокружения и тошноты.
Отдышавшись, он устроился поудобнее на нарах. Через минуту от окна вернулся Ефим. Усевшись рядом, протянул половину сигареты:
— Помянем? Больше нечем…
— Что у него случилось с лицом? — помедлив, спросил пограничник.
— Гипс, — помрачнел Ефим. — Начальник тюрьмы не любит, когда осужденные выкрикивают перед казнью лозунги, и приказывает забивать им рты кляпом из гипса.
Мимо них прохромал к нарам Сушков. Сел, ссутулив плечи и уронив руку между колен. Ефим повернулся к нему, протянул окурок:
— Возьмите, помогает немного.
— Спасибо. — Тот взял, поднял на него глаза — А вы?
— Ничего, — отмахнулся Ефим, — вам нужнее сейчас. Как же вы так, Дмитрий Степанович?
— Откуда вы меня знаете? — вскинул голову переводчик, подозрительно глядя на лохматого Ефима.
— А я жил тут, — объяснил он. — На лесоразработках встречались. Не помните?
— Н-нет, не припоминаю. Благодарю за табак.
И Сушков отвернулся, жадно досасывая окурок.
Семен впервые близко разглядел бывшего переводчика. Вроде бы странно, жить вместе на нескольких квадратных метрах и только впервые близко увидеть человека, постоянно находящегося с тобой в одной камере? Нет ничего странного — после допросов, когда заново начинаешь учиться ходить, дышать, смотреть, не до разглядывания соседа по нарам.
Лицо у Сушкова разбито, губы опухли, пальцы, держащие окурок, грязные, дрожащие. Порванный на плече пиджак, рубашка с мягким отложным воротничком закапаны кровью, на груди — наверное, раньше он носил галстук, а теперь вместо него темные обрывки светлой, в тонкую полосочку, ткани. Рассеченная бровь словно приподнята в удивлении, морщинистая шея, костлявые плечи, торчащие из уха седые волоски.
Сидевший рядом на нарах переводчик докурил, плюнув на палец, аккуратно затушил окурок — маленький, чуть больше ногтя на мизинце, но из него потом можно будет еще вытрясти оставшиеся крошки табака, — и спрятал его в карман пиджака. Семену стало жаль этого пожилого, сильно избитого человека, и он предложил:
— Устраивайтесь рядом, здесь свободное место. Миска и ложка есть?
— Спасибо, — тихо откликнулся Сушков. — Миску мне обещал староста. Простите за любопытство, здесь не принято задавать вопросов друг другу, но это происходит часто?
Он кивнул в сторону окна, и его разбитое лицо исказилось гримасой не то боли, не то страха. Съежившись, переводчик ожидал ответа.
— По-разному, — уклончиво ответил Семен. — Вас сразу сюда отправили?
— Нет, — вздохнул Дмитрий Степанович, пытаясь поудобнее улечься на жестких досках. — А вы, простите, давно тут?
— Не очень, — буркнул пограничник.
«Странный человек этот бывший переводчик. Даже в камере бубнит: «простите, извините»… Неужели он и с немцами так разговаривает на допросах? Хотя нет, похоже, он молчит — иначе его бы так не разукрасили».
Поняв, что разговор окончен, Сушков притих, лежа за спиной Семена. Вскоре послышалось его похрапывание — легкое, с чуть заметным присвистом.
— Обычно они расстреливают, предварительно раздев догола, — негромко говорил кому-то староста камеры, устроившийся в другом углу длинных нар. — Сегодня, наверное, очень торопились покончить и не раздели. У них все подсчитано, — горько усмехнулся он, — даже одежда казненного стоит определенную сумму пфеннигов.