А Лученко привычно видел, слышал и чувствовал только самого себя. Он решил, что Вера просто слишком эмоционально отнеслась к его словам.
— Я знаю, для тебя это неожиданно. Ты всегда работала и зарабатывала. Честно говоря, иногда побольше меня. Но я решил, что могу взять на себя обеспечение нашей семьи. Ведь тогда будет совсем другой климат в наших отношениях, понимаешь?
— Пойдем домой, Пай! Я что-то устала сегодня. — Вера легко поднялась и направилась в сторону дома. Потом все же решилась и повернулась к Юрию. — Не хотела тебя радовать раньше времени, но скоро, кажется, я действительно останусь без работы. У меня неприятности.
— Так это ж здорово! — обрадовался экс-муж, услыхав, как обычно, только то, что хотел слышать.
— Что здорово? Что у меня проблемы и меня уволят? — Вера остановилась. — Здорово, что у меня был один пациент, глухонемой мальчик…
— Да чихать мне на твои проблемы! — не выдержав, взорвался Лученко. — Я тебе сто раз говорил, оставляй всех своих психов с их оторванной крышей за порогом дома! Почему я должен слушать про их гребаные болячки?! Я по горло сыт твоей работой! Мать Тереза, мать твою!!!
Юрий продолжал орать и бесноваться, но слова долетали до Веры все тише и тише, как сквозь вату. Она погрузилась в свои мысли глубже, чем хороший ныряльщик в темную толщу воды. «Рассказать кому, не поверят, что у меня такой слепо глухонемой муж. Он ничего не видит и не понимает. У него вместо души — бронежилет. Слезонепромокаемый. Толстенный такой. Правильно, любой коллега мне скажет: «сапожник без сапог»! А что же вы хотели, Вера Алексеевна? Хороший психотерапевт вполне может иметь проблемы с собственным мужем. Разве только сегодня вы заметили? Столько лет прожили и не замечали? Совершенно чужой человек. Не просто чужой — чуждый. Это еще страшнее. Ишь, как разоряется! По привычке думает, что если тихая докторша молчит, значит, вину свою полностью признает. И никуда не денется! В самом деле, куда мне деваться? Когда Оля была поменьше, не хотелось травмировать ребенка. Терпела, чтобы создать видимость полной семьи. А как же! Папа, мама, бабушка и дочка. И потом — работа. Моя работа. Себе-то можно не врать. Работа, кроме всего, еще и сублимация! Дома не уважают, зато на работе ценят. Дома мелкие дрязги, муж— хам, свекровь — сволочь, но ничего, в клинике все из головы вон! Переступила порог родного учреждения и про собственные дела на время забыла. Потом встретила Андрея… Нет, про это не надо. Правда, спасибо ему за одно: я освободилась. Что же теперь-то? Поубивать бы их всех к едрене-фене, а потом закосить под кого-то из своих пациентов и сесть в Павловскую больничку… Чтобы психиатрия не только снаружи, но и, так сказать, изнутри! А этот лысеющий, глупый, толстокожий все разоряется! Вот что делает безнаказанность. Есть такая разновидность дебилов, они не боятся опасного и страшного, сколько их ни учи. Отсутствует у них обучалка. Ну, все! Лопнуло мое терпение». Вера почувствовала какой-то новый, не испытанный никогда прежде злой азарт. Причем злилась она и на себя, столько лет терпевшую рядом совсем не того. Всегда все понимающий и всем сочувствующий психотерапевт уступил место женщине-стерве. Сцена, разыгранная Юрием Лученко, находилась где-то в финале спектакля под названием «Отелло объясняет Дездемоне, что она полная дура».
Истеричный и бездарный Отелло растратил весь свой пыл в первом действии, ему и в страшном сне не могло присниться, что впервые за восемнадцать лет совместной жизни произошла замена и на роль Дездемоны явилась разъяренная фурия. На одном из лотков у пешеходной дорожки продавали металлическую кухонную посуду. Вера взяла в руки сковороду среднего размера, подумала: «Тефаль. Как хорошо, что ты всегда думаешь о нас», — и, вроде бы не сильно размахнувшись, от всей души треснула Юрия по башке, вызвав гулкий звук. Лученко присел на асфальт, прикрыв руками череп, жалкий, трусливый, выкативший перепуганные глазенки. Она вернула онемевшей продавщице сковороду:
— Спасибо, извините. Посуда хорошая, крепкая. Та, обретя дар речи, крикнула Вере вслед:
— Ничего, ничего! Если будет нужно еще, берите! Вера представила себе, как об этом случае будут судачить продавцы-лоточники…
Не повышая голоса и даже не оборачиваясь к тому, кому предназначались ее слова, сказала:
— Напоминаю: мы с тобой совершенно чужие люди. Каждый из нас вправе строить свою жизнь так, как ему хочется. До Олиного венчания можешь делать вид, что ты образцовый отец. А не хочешь — не делай, мне все равно. В мою комнату не заходить. Ко мне без важного дела не обращаться. И маме своей передай. Если понял меня, кивни. Ты что, не понял?
— Понял я все, — поспешно закивал муж, потирая шишку на голове и опасаясь, что на этот раз под руку разгневанной женщине попадется что-нибудь потяжелее сковороды.
Войдя в квартиру, Юрий быстренько метнулся в свою комнату, где и затаился до утра, прикладывая к шишке лед из холодильника. Отчаянно хотелось наябедничать матери на хулиганку жену, но он боялся. Однажды, давно, он ее очень обидел и она так глянула, что на коже у Юрия образовалась краснота вроде крапивницы. Чесалась, болела, зараза, и долго не сходила. Верка сама испугалась и потом прощения просила, говорила, мол, нечаянно вышло. Как будто ему от этого легче! Ну ее, ведьму. Еще учудит чего похлеще… Поэтому он решил не сообщать покамест о покушении на его жизнь и достоинство.
Дома Вере больше всего на свете хотелось лечь и проспать до завтрашнего утра. Она отвратительно чувствовала себя. Но долг заставил ее сначала пойти в кухню, покормить Пая, а уж потом вернуться к себе и усесться с ногами в глубокое кресло. Сидя в нем, всегда убаюкивавшем и окружавшем ее уютными деревянными подлокотниками, Вера на этот раз ощутила странное беспокойство. Такое с ней иногда случалось. Пустых страхов или женских тревог, когда виновато не что-то конкретное, а руководящая многими капризами и истерическими состояниями физиология, у нее никогда не было.
Женщина замерла, оглядывая комнату. Что-то здесь не так. Хотя все предметы на своих местах и открытое окно освежало прохладой небольшую комнату с высоким потолком, чутье говорило: в комнате был кто-то чужой. Конечно же, никаких людей-невидимок фантазия ей не рисовала. Но она могла поклясться чем угодно, что к ее вещам прикасались. Юрий? Зинаида? Бывало, что они с крысиным любопытством рылись здесь. Но после свекрови оставался специфический запах — смесь пронафталиненных вещей из старых шкафов и ненавистного хозяйственного мыла, которым и по сей день мылась свекровь. А сейчас обоняние подсказывало: кроме Юрия, в комнате был еще кто-то. Словно мимо комнаты пронесли мусорное ведро с гнилью. Кто другой мог войти к ней? Тот Юрин одноклассник? Но зачем? Он стоял, рассматривал ее вещи, прикасался к ним своими руками… К горлу подступила тошнота.
На кухне у раковины громко стучала эмалированными мисками свекровь.
— Что делал в моей комнате Юркин соученик? — спросила Вера, вырастая за спиной старухи.
— Откуда ты узна… Никто. Ничего. Ты что? С чего ты взяла, что к тебе кто-то заходил? В твою комнату вообще никто, никогда… застрекотала Зинаида. Она с оглушительным грохотом уронила горку мисок в раковину и энергично принялась тереть тряпкой грязную посуду.
— Я повторяю. Что он делал в моей комнате? — медленно и отчетливо произнесла Вера. У нее уже не было сомнений, что свекровь лжет. И ее не занимал вопрос почему. Зинаида врала всегда, в крупном и мелком, по делу и просто так — из любви к процессу. Даже когда в этом не только не было видимой пользы, но и приносило ей или сыну явный вред, она все равно врала. Поэтому Вера просто повернула ее лицом к себе и, глядя в переносицу мимо бегающих глазок, приказала:
— Правду.
Запинаясь и затравленно мотая головой, как воровка, застигнутая врасплох, свекровь призналась, что Юрочка зашел просто так, показать гостю комнату. А потом, когда Борис стал надевать куртку, она увидела оторванный карман, и гость попросил ее пришить. А она забрала Пая, а то он, такой невоспитанный, все время лаял на Юрочку и его товарища! И немножко, совсем чуть-чуть, буквально полминутки, Борис задержался в Вериной комнате. Что же тут такого? Он вполне приличный человек! Просто жизнью побитый! Но он ведь учился вместе с Юрочкой!