Мой гнев в очередной раз разбился и бессильно соскользнул с непроницаемого купола его обольстительной мягкости.
– Ладно… – сдаваясь, сказала я, совсем по-детски шмыгнув носом. – Но для начала мне нужно похудеть. Так что никакой пиццы, суши, выпечки и вина по вечерам.
– Ради Бога, милая, ты и так худая. Делай, что считаешь нужным, но только, пожалуйста, не сходи с ума.
Но я была непреклонна.
– Это тебе так кажется, – отрезала я.– От модельных параметров я отошла еще до Рождества… Так что теперь я буду есть только листья салата и обезжиренный йогурт… Черт, как же она соблазнительно пахнет…
Брайан хитро посмотрел на меня.
– Я, кажется, знаю, как отвлечь тебя от мысли о пицце…
Я улыбнулась, взяла его за руку и позволила ему увлечь себя в спальню. И все-таки какое счастье, что он у меня есть!
***
На самом деле то, как легко Брайан согласился, чтоб я снова пробовалась в модельной индустрии, стало для меня полнейшей неожиданностью. А ведь я прекрасно знала, что еще не так давно ему была невыносима сама мысль о том, чтоб я позировала кому-то другому, чтоб мои фотографии были не только делом его рук. И, чем больше я об этом думала, тем к более очевидному выводу приходила: он не был против потому, что ему попросту было все равно. А равнодушие его объяснялось тем фактом, что я больше не вдохновляла его так, как раньше. Я перестала быть для него бесценной. Я раскрыла ему каждую свою грань, каждую струну души, каждый уголок, и теперь интерес его уже практически исчерпался. Я перестала быть для него музой. Я перестала быть неоценимой. Он взял от меня все, что мог.
Я находила доказательства этому на каждом шагу – в его взгляде, жестах, тоне голоса и движениях. Я замечала, насколько реже он стал с горящим взглядом предлагать мне поехать с ним в новонайденное им место, которое идеально вписалось бы в концепцию задуманной им съемки. А, когда такое все же случалось, мне все казалось, что он заканчивает работу гораздо быстрее, чем раньше, не испытывая по этому поводу особого сожаления. Я уже не видела в нем былого энтузиазма, того запала, который зажигался в его взгляде и который зажигал меня. Он работал словно машинально. Это выводило меня из равновесия, и я впервые за все время начинала чувствовать себя неловко и скованно, когда он фотографировал меня. И, если еще совсем недавно меня пугало то, что любовь Брайана ко мне была не более чем художественной потребностью в своей музе, ошибочно принятой за что-то большее, то теперь я боялась прямо противоположного. Ведь, если все действительно обстояло так, то он остынет ко мне гораздо раньше, чем я предполагала.
Я ведь хорошо изучила Брайана. Со свойственным мне тонким пониманием человеческих душ (которое я иногда проклинала, потому что обманывать саму себя так было гораздо сложнее), я на интуитивном уровне предугадывала все движущие им порывы. Я знала – ему ведь никогда не будет достаточно просто женщины рядом. О нет, он нуждается в том, чтоб она восхищала его, вдохновляла, побуждала к новым познаниям. Она должна была постоянно разжигать его пламя, как только оно начнет затухать. В ней он должен видеть что-то особенное, чего не видит больше ни в ком другом. И вот тогда он готов превозносить ее, словно богиню, ставить ее выше всего остального, едва ли не преклоняться перед ей. Но это, конечно же, не будет длиться вечно. Спустя какое-то время ее сияющий образ в его воображении постепенно будет все более блекнуть и тускнеть, как тускнеет музейный экспонат после прикосновений тысяч рук. Вскоре, когда он полностью насытиться ей, ему понадобиться новый источник, новый глоток свежего воздуха, необработанный драгоценный камень, который он сможет обтачивать по своему желанию. Такова была его созидательная суть, и не в моих силах было изменить ее.
Конечно, Брайан очень благородный, вежливый и тактичный. Он никогда не покажет мне, что его чувства уже не те, что прежде. Он никогда намеренно не обидит меня.
Я видела картину будущего так ясно, словно это уже произошло. Возможно, он и дальше будет испытывать ко мне нежность и привязанность, служившую слабым отголоском когда-то сильного чувства. Но это будет уже погасший огонь, холодный серый пепел после прогоревшего костра. Он будет испытывать угрызения совести, будет смотреть на меня каждый день, пытаясь силой заставить себя отыскать то, что прежде так возбуждало его интерес, волновало чувство и разум. Но он уже будет не в силах это сделать и начнет ненавидеть меня за это. И терзать себя, понимая, что это не моя вина. Будет продолжать делать вид, что любит меня, и искусственно улыбаться, и машинально целовать, думая о чем-то другом. Или о ком-то другом, кто займет мое место. Его любовь, если она и была когда-то, не исчезнет до конца, но начнет отдавать фальшью, разочарованием и равнодушием… А это было гораздо хуже, чем если бы она пропала совсем, не оставив ложной надежды на возрождение из пепла.