Иван Филиппович отвез Клавдию Васильевну домой, они обменялись телефонами, на тот случай, если кому-нибудь из них удастся первому узнать про Михалыча, и договорились встретиться на следующий день.
Утром Клавдию Васильевну разбудил телефонный звонок. Промучившись полночи бессонницей, она заснула только под утро, и так крепко, что не поняла, что это так трезвонит. Телефон от усердия аж подпрыгивал на прикроватной тумбочке. Клавдия Васильевна, щуря спросонья глаза, воззрилась на телефон. Потом ее молнией пронзила мысль — Михалыч! Дрожащей рукой она схватила трубку и прохрипела:
— Алло…
Из трубки донесся бодрый голос Ивана Филипповиа. Он сообщил, что нашел номер сына Михалыча, и надо с ним связаться, для чего он, Иван Филиппович, сейчас подъедет к Клавдии Васильевне.
Клавдия Васильевна мигом вскочила с кровати и принялась носиться по дому, как угорелая. Через полчаса, когда Иван Филиппович позвонил к ней в дверь, она причесанная и, одетая в простенький, но элегантный, домашний костюм, снимала со сковородки последнюю порцию оладушек. Она встретила Ивана Филипповича вопросом:
— Ну, что, вы дозвонились до сына Михалыча?
— Я? — удивленно протянул тот, — нееет. Я думал, мы вместе… Вот, я номер записал. Мне его дала соседка, а она…
Клавдия Васильевна перебила его:
— Стоп, какая соседка? Давайте, звоните уже скорее!
— А почему я? — растерялся Иван Филиппович.
— А что, я что ли?! — терпение Клавдии Васильевны было на пределе. Она прекратила напрасный спор и выхватила из рук Ивана Филипповича бумажку с телефоном. Пальцы слегка дрожали, пока она вбивала номер телефона. И вот пошли длинные гудки.
— Как его зовут? — торопливо зашептала Клавдия Васильевна, — ну, же говорите быстрее!
— Ми… Миша, — заикаясь произнес Иван Филиппович.
Клавдия Васильевна закатила глаза к потолку. Но вот на том конце провода сняли трубку.
— Алло, это Михаил… Иванович? — чуть запнувшись, спросила Клавдия Васильевна.
Михалыч открыл глаза и с минуту озадаченно рассматривал низкий потолок, обшитый потемневшими досками. «Где я?» — озабоченно задал он сам себе вопрос. Попытался сесть и осмотреться, но от малейшего движения в висках затарабанили молоточки. «Ооооо!» — простонал он и снова откинулся на спину. В голове зашевелились воспоминания. Они с Николаем… баня… первая бутылочка Николаевой настойки, потом, кажется была еще…
Тут дверь распахнулась, пропустив солнечный свет, свежий, даже немного морозный воздух, и Николая. Тот стоял, заполнив собой дверной проем, и держал в каждой руке по баночке пива.
— Михалыч! Ну, как ты тут? Как переночевал? Что снилось на новом месте?
Михалыч страдальчески сморщил лицо и натянул одеяло до самого подбородка. По ощущениям, он лежал в чем мать родила, и, несмотря на то, что Николай был мужеского полу, испытывал стеснение от полного отсутствия одежды.
— Коля, — слабым голосом проговорил он, — Коля, что мы вчера пи…ли? Это какая-то взрывоопасная смесь замедленного действия? И взорвется она сейчас в моей голове…
— Михалыч, не дрейфь! — бодро сказал Николай, — вот тебе средство для обезвреживания взрывчатки. С этими словами он протянул Михалычу баночку пива. Прохладную. С бисерными капельками влаги на жестяных боках. И этот ласкающий ухо звук — шшшшш-пок!
Михалыч при виде заветной баночки напрочь забыл про стеснение, откинул одеяло и жадно припал к жестяному горлышку. Залпом опустошив половину, он, издав не совсем приличный рыгающий звук, прислонился к стене и протянул:
— Фууууууу… Хорошооооо…
Хозяйственный Николай накрыл стол на веранде. Рядом с парой жестяных баночек велкопоповетского пива стоял горячий чайник, тут же пузатилась стеклянная банка нескафе и сахарница с оранжевыми цветами на выпуклых боках. Большая тарелка с крупно нарезанными помидорами и огурцами, тарелка поменьше с кружками полу копчёной колбасы. В плетеной хлебнице толсто нарезанные ломти черного хлеба. Центральной составляющей этого садового натюрморта была большая чугунная сковородина со шкворчащей и шипящей глазуньей из десяти яиц.
Михалыч в калошах на босу ногу, в широченных штанах, подвязанных веревочкой (взятых у Николая напрокат взамен своих, облитых машинным маслом) и в николаевском же бушлате на голое тело, с жадностью набросился на еду. Поначалу он думал, что ему кусок в горло не полезет, но после чудодейственной силы велкопоповетского и свежего осеннего воздуха у него разыгрался зверский аппетит.