— Он раб! Он приблуда от какой-то подстилки в ихней юрте…
Бздынь.
Как же с ними тяжело… Даже с маленькими.
— Я просил тебя не говорить плохо о твоей матери. Мне нужно повторять эту просьбу применительно к матери каждого человека, которого мы встретим? Алу — мой раб. Если ты в чём-то им недоволен — скажи мне. Судить и казнить моего раба — моя печаль. Когда ты бьёшь моего человека — ты оскорбляешь меня. Ты этого хочешь?
Ольбег, сопя, выбирается из сугроба. Красный от снега, от усилий, от, я очень надеюсь, стыда. Бормочет что-то под нос и выдаёт «убойный» аргумент:
— Он — поганый!
— Ты прав — Алу язычник. Но его ли вина в том, что свет веры Христовой ещё не воссиял над Диким Полем? Теперь же, при первой возможности, мы окрестим его.
— Нет! Я вере своих предков не изменю!
О-хо-хо… И этот туда же. Богословский диспут в детском саду. А когда ж мне прогрессизмом заниматься-то? Топну ножкой, вложу ума в задницу… Куда он денется!
Но из моей подмышки выглядывает Любава, тревожно всматривается мне в лицо. Ты как, Ванька, просто тупой погонщик тупого быдла? Твои люди станут такой скотиной. Пока кнутом не щёлкнул — стоят-жуют. Щёлкнул — перешли на другое место, там жевать будут. Мне это надо?
— Алу, в этом мире ребёнок наследует судьбу матери и веру отца. Ты достоин иной судьбы. Так решили серебряные волки. Значит, тебе нужна и иная вера. Никто не будет загонять тебя палкой в купель. Но если ты захочешь — я стану твоим крёстным отцом. А потом вы с Ольбегом обменяетесь крестами и станете крёстными братьями. А теперь покажите Алу усадьбу. Он никогда не бывал в таких больших строениях. И не сломайте себе шеи в недострое.
Насчёт «так решили серебряные волки»… Но ведь не съели же! Значит — не просто «мясо на ножках». Зато теперь «экскурсоводы» будут слушать половчёнка с открытыми ртами. А у меня ещё один неприятный разговор. С чудаком, подпирающим стену конюшни.
— Чарджи, почему ты позволил бить Алу?
— Ха! Мальчишки пинаются. Дитячья битва. Немножко синяков пойдёт ему на пользу.
Блин! Этот высокомерный придурок делает вид, что не понимает! Не делает — не понимает и не хочет понимать. У меня начинают дёргаться губы и скалиться зубы. Им же жить вместе! То, что их сейчас свяжет или разделит, определит отношения на всю жизнь. Я говорю всё тише, переходя всё более в горловое рычание.
— Я говорил тебе — какую цену готов заплатить за своих людей? И — взыскать. С чужих. И стократно — со своих. Своего предавшего. Ты — предал. «Мальчишки пинаются»? Это была не забава, это — избиение, унижение.
— Да ну, ерунда. Что я ему, сторож? Пусть сам учится…
— Ер-рунда?! Я отвечаю за свои слова. Всегда, всем. Я сказал, что ты ему — учитель. Ты ему — всё. Сторож, защитник, нянька, отец, мать, брат… Водишь за ручку, вытираешь ему слёзки и попку, смазываешь ссадины и поёшь колыбельные. А ты? Ты сделал меня лжецом. Ты обидел меня. Ты готов биться со мною? Насмер-рть?
Чарджи смотрит в землю, теребит темляк своей сабли. Кажется, он покраснел. Надеюсь — от стыда.
Вдох-выдох. Нельзя так заводиться — помру скоро. Лучше бы я про водяную мельницу думал.
Но, факеншит уелбантуренный! Мельницы и без меня построят. Веком раньше, веком позже… А душа у мальчишки — одна. Навечно. Если её искорёжат — её не переделать. Приучать его покорно принимать побои? «Я — начальник, ты — дурак», «помни своё место», «каждому — своё», «мясо на ножках»… Зачем я его тащил? Что такое старательный, послушный раб — он и так знает.
Нельзя объять необъятное. Но вот этот «волчонок» попал мне в руки. И не сделать хотя бы лучшее из возможного…
Я — эгоист, я люблю себя больше всех остальных. И очень хорошо знаю: всякое недоделанное барахло обязательно ударит в спину. В самый неподходящий момент. В мою любимую спину.
Не надобно приписывать мне талантов, коих у меня отродясь не было. Вот, говорят ныне: «… с малых лет приуготовлял всё к грядущему величию Святой Руси…». Глупость сиё есть! В те поры у меня и мыслей про хоть какое величие даже и вовсе не было! Я сподвижников своих ни к каким славам громким не готовил. И «мудростью неизъяснимой» какой — не поучал. Что кипчакский «серый волчонок» да торкский «инал-изверг» научилися вместе жить — то их труд душевный, не мой. Что от дел ихних через 10 лет вся Степь перевернулась — то их удача. А я лишь понять заставил, что они — люди, мои, «пердуны». А не «степные тараканы» разного колера.