Глоба вернулся во двор, стараясь не попадаться на глаза Лазебнику, помог сбросить с чердака сено, вместе с Кнышом натаскали из колодца полную колоду воды. Покуривая, глядели, как пьют лошади — отхлебывая с поверхности бархатными губами, кося на людей белками глаз.
А к ночи Глоба и ребята его конного взвода милиции провожали отряд Лазебника. Автомобиль остался перед домом. Сотрудники уголовного розыска и сам замначгубмилиции сели на лошадей. Отряд построился по двое и легкой рысцой затрусил в темноту. Проезжая мимо Тихона, Замесов взмахнул рукой, просыпав из трубки искры:
— Счастливо оставаться…
Кныш, неловко растопыривая ноги в коротко подтянутых стременах, хватаясь ладонью за седельную луку, весело хохотнул:
— Живы будем — не помрем.
Под Сеней Понедельником лошадь проседала крупом, пытаясь развернуться поперек дороги, норовисто вскидывала головой, выдергивая ременной повод из неопытных рук.
— Ждите с оркестром! — озорно прокричал он.
Тускло горели окна, слабо пропуская свет керосиновых ламп сквозь кисею штор. Как всегда, когда на дороге возникало движение, азартно лаяли собаки, провожая отряд от дома к дому вдоль всей пустынной улицы. Луна бежала среди рваных облаков, то исчезая совсем, то вдруг появляясь в промоинах кованым диском в окружении холодного сияния, и тогда сквозь ночной мрак проступали крыши и вершины деревьев, блестящий булыжник мостовой и удаляющиеся всадники, со стороны которых плыл в тишине железный цокот подков…
Эту ночь в милиции никто не спал. Тихон и Маня так и просидели на крыльце до самого утра. И все это время не гас огонь в окне здания, где в большой комнате теперь жили парни конного взвода. Они то и дело по одному выходили на воздух, курили, поглядывая на медленно светлеющее небо, и снова возвращались обратно. Казалось, беспокойство и тревога разлиты во всем, что окружало людей, — верховой ветер гулял в голых ветках, забор ограждал двор черной стеной, на крыше погромыхивал надорванный железный лист, а когда начало подниматься солнце, то оно прорезалось на горизонте ножевой линией, словно серую даль распороли тонким лезвием и оттуда поплыло над землею красное зарево.
— Господи, — проговорила женщина, — какое оно сегодня страшное…
— У меня такое чувство, словно что-то должно произойти, — сказал Тихон.
Утром, когда солнце уже лежало на земле кровяной горбушкой, вернулся отряд. Замученные кони, все по животы заляпанные грязью, медленно ступали по булыжнику улицы. При каждом шаге они деревянно качали шеями, мокрые челки грив прилипли к запавшим глазницам. На лицах людей лежала печать усталости, плечи опущены под грузом набрякших водой суконных шинелей, на согнутых спинах колыхались тусклые карабины. Некоторые из всадников несли на перевязях забинтованные руки. Один из них, с головой, обмотанной грязной тряпкой, сидел в седле с закрытыми глазами, колеблясь всем телом в разные стороны, готовый вот-вот свалиться на землю. Впереди всех ехал Лазебник — его было трудно узнать, так изменился он за одну ночь. Некогда полные, всегда до румянца выбритые щеки, сейчас ввалились, подбородок заострился, глаза потухли. И даже голос не тот — он поднял руку, оглянулся через плечо и сипло проговорил:
— Слезай…
Сам сполз с лошади, волоча набухшие от влаги сапоги, побрел к воротам, равнодушно исподлобья посмотрел на молчащего Глобу. Опустился на завалинку и начал замерзшими пальцами расстегивать крючки шинели. Из френча достал папиросы, продул одну из них, закурил — затянулся дымом так, что, казалось, его зашершавленные от ветра и щетины темные щеки сомкнулись изнутри. Всадники вводили коней во двор, здесь сбрасывали с них седла, начинали растирать спины животных клоками сена. Кое-кто уже скидывал шинели в кучу на ступени крыльца и шел к колодцу умываться, на ходу стягивая с плечей гимнастерки. Раненым помогали сделать новые перевязки. Последним в воротах показалась лошадь, которую вели под уздцы двое — то были Кныш и Замесов, оба с трудом передвигали ноги, их некогда форсистые костюмы были изодраны и в пятнах мокрой грязи, словно их на животах волочили по вспаханной земле. Ни на кого не глядя, они повели коня к воротам конюшни и начали молча снимать притороченный к седлу длинный тюк, обернутый брезентом, затем положили его на сухое место под навесом крыши.
Глоба подошел к ним и приподнял угол брезента — он увидел обескровленное лицо, залепленное глиной, и руку, бледные пальцы которой судорожно обхватили шею.
— Кто это? — спросил он.
— Сеня Понедельник, — хмуро ответил Замесов. — Пуля в грудь… Какое-то время жил. Измучился парень, пока скончался.
— Как же это вы? — Глоба перевел взгляд на Кныша, и тот вздохнул, рукавом шинели стирая со лба проступившую испарину.
— Подловили они, суки, нас на дороге у села. Видать, знали, когда мы нагрянем.
Глоба только с отчаянием махнул рукой и пошел к Лазебнику. Он не захотел сесть рядом с ним, остановился перед его невидящими глазами и спросил жестким голосом:
— Так что произошло?
И тут увидел, что глаза Лазебника полны невыразимой тоски, а губы подрагивают от волнения.
— Устроили нам засаду… Всю ночь лежали под пулями — голову от земли не оторвать. Хорошо хоть лошадей спасли.
— А Сеню Понедельника?
— Не уберегли… Кинулся на них с наганом. Отчаянной храбрости оказался парень.
— Он же почти мальчик. Вы подумали об этом?
— Война… Внутренний фронт, — пробормотал Лазебник. — Ты мне напрасные жертвы не лепи.
— Жестокий вы человек, — с неприкрытой ненавистью проговорил Глоба.
— Не всегда, — пробормотал растерянно Лазебник. — Сейчас у меня такое состояние… Лучше бы это меня привезли на веревках в седле.
— Через день-забудете. Еще похваляться станете.
— Нет, Глоба, — качнул головой Лазебник. — Сегодня мне урок… Ты был прав. Извини.
И тут, увидев лицо Глобы и легкую презрительную улыбку в углах его губ, почти закричал зазвеневшим от бешенства голосом:
— Я! Я прошу извинить! Это я! И к черту! Немедленно накормить людей и отправить в город… Тело убитого погрузить в машину! И раненых туда же… Я уезжаю! Кныш! Замесов!
Лазебник, торопясь, застегнул на все крючки шинель, твердым шагом направился к воротам, уже не глядя ни на кого. Глоба подошел к людям, пеленающим труп в развернутый брезент. Кныш отвел Тихона в сторону и как бы между прочим сказал равнодушным голосом:
— Опять, наверное, будет дождь. А может, снег… Через село проезжал, так мне мужики про забавное дело сообщили. Говорят, на каком-то далеком хуторе могила появилась…
— Удивишь ли этим теперь, — мрачно бросил Глоба.
— Ту могилу вроде называют могилой атаманши… Много ли у тебя в уезде таких могил?
— Да треп то все, — услышав их разговор, сердито кинул Замесов. — Легенды да сны.
— Ну, как знаешь, — продолжал Кныш, — а я думаю — то дело интересное… Хотя, может, и болтовня. Осенью дни короткие, вечера длинные, чего только не выдумают. Лишь бы пострашнее было. Ну, пока, начальник. Ты на нас не обижайся за то, что мы в твое дело влезли, — приказу не поперечишь.
— Будь здоров, Тихон, — уже мягче проговорил Замесов. — Не завидую твоей работе. И поберегись Лазебника, он из тех, которые своих проигрышей не прощают.
— Пусть он перед ним отмоется, — Глоба кивнул на брезентовый сверток, который двое поднимали на плечи, неловко оступаясь под тяжестью тела.
— Ну, ты тоже, — недовольно покосился Замесов. — Это бой… Всякое случается. Мог быть и другой на его месте.