— Через три часа будем на Диксоне, — весело сказал Воронов Харченко, когда тот проснулся.
— Господи, наконец-то! — воскликнул Харченко и вдруг хитро подмигнул глазом. — Что? Не удалось меня замучить? Не удалось? Что? — И он начал весело хохотать и хлопать себя по ляжкам.
Воронов вышел из избы. Было темно в мире, и небо темное, беззвездное, и снег темный, мутный. Диксон близко. Если поехать напрямик через залив, через два часа можно быть там. Найдешь ли только островок во тьме среди груды других островков? Воронов подумал о Харченко и решил держаться Восточного берега. Дальше, но надежнее.
Тронулись в путь.
— У меня мерзнут ноги, — вдруг объявил Харченко.
Воронов посоветовал ему пробежаться немного.
— Я вам не собака бегать! — закричал Харченко. — Отчего вы едете берегом, а не напрямик?
Воронов объяснил, что он никогда не был на Диксоне и не берется найти остров в тумане.
— Я знаю, знаю Диксон! — завопил Харченко. — Я найду.
— Я не верю в ваше знание.
— Не верите? О! — Он даже задохнулся от ярости. — Сворачивай в залив, сволочь…
Воронов с размаху воткнул остол в снег. Нарта остановилась.
— Послушайте! — сдерживаясь, произнес Воронов. — Я не поеду через залив. Я не верю, что вы найдете Диксон. Вы ничего не умеете, даже спокойно сидеть на нарте не можете. Вы — презренный человек…
Но Харченко не дал ему говорить дальше. Он опять закричал о своей неминуемой гибели и осыпал Воронова градом ругательств и упреков.
— Хорошо! — сказал тогда Воронов и торжественно поднял руку. — Слушайте меня внимательно. Я против поездки через залив. Я не верю в ваше знание острова и в вашу память. Слышите вы?
— Слышу…
— Даете вы честное слово, что за последствия не будете винить меня?
— К чему эта церемония? — закричал Харченко.
Но Воронов сурово перебил его:
— Даете честное слово? — В его голосе слышалась торжественность. Он требовал клятвы здесь, под темным небом полуночной тундры, чтоб снять с себя ответственность за жизнь человека. О своей жизни он заботился мало.
— Даю, даю… — пробормотал Харченко, и Воронов свернул в залив.
Прошло два, и три, и четыре часа, а диксоновских изб не было. Путники находились теперь на льду среди груды унылых скал и островков. Стало ясно: они проехали Диксон, уехали в море.
— Ну? — спросил Воронов.
Но Харченко только заплакал в ярости. Он сидел на нарте и плакал. Слезы замерзали на его щеках. Воронов брезгливо отвернулся.
Начиналась пурга. Воронов бросился к нарте, на которой плакал Харченко, и поволок ее за гору. Затем выкопал яму в снегу, постлал кошму, уложил Харченко, укрыл его брезентом и попросил его не спать.
— Не спите, не спите, пожалуйста, — повторил он много раз. — Заснете — замерзнете.
Сам он не спал. Ходил вокруг, прыгал, чтобы согреться, и все глядел на восток, в ту сторону, где должен был быть Диксон. Но вокруг были однообразные черные островки и скалы… Так прошло три дня. Ни люди, ни собаки ничего не ели. Воронов ни разу не улегся в яму, он спал на ходу, он все время был в движении, он знал, что уснуть — означало умереть. А ему нельзя было умереть. Что же тогда будет с Харченко?
Харченко все время лежал в яме и либо спал, либо плакал. То и дело доносилось до Воронова из сугроба:
— Откройте, мне жарко.
Тогда Воронов открывал Харченко, но через полчаса:
— Мне холодно. Закройте меня.
И Воронов накрывал его брезентом, на который опять наметало сугроб снега.
— Не спите, — умолял спутника Воронов. — Пробегитесь, походите, зазябнете так.
— Я не глупее вас. Я сам знаю, что мне хорошо и что плохо.
Ему было хорошо сейчас — он лежал в яме, в тепле, и спал. Не надо ни двигаться, ни ходить, ни бегать. Только спать, спать и ни о чем не думать! Когда думаешь — грустно и хочется плакать. Когда спишь — сыт и счастлив.
Но голод мучил его, как и Воронова, как и собак. Он не мог безропотно переносить голод. Проснувшись, он кричал:
— Дайте мне есть!
Он требовал еды настойчиво и сердито. Отчего ему не дают кушать? Он проснулся, он хочет есть.
Воронов напрасно стал бы объяснять ему, что пищи нет. Он сделал умнее: он отдал Харченко весь запас отрубей — двадцать фунтов, — единственное, что осталось у путников. Харченко стал жевать отруби. Все же это была еда. Его челюсти работали. Он поел и сказал, — что ничего, есть можно.
Так прошло еще два дня. Пурга неистовствовала. Напрасно взбирался Воронов на холмы и на скалы, надеясь в просветах пурги заметить огонь диксоновского маяка или мачту. Ничего не было видно. Белая дрожащая пелена. Страшный мутный морок. В вое пурги Воронову то и дело слышался плач Харченко.