— А вы? — подозрительно спрашивает Старик.
— И мы.
Игнат берет две кружки и, повернувшись спиной к профессору, наливает в них кипяток из чайника и капли молока из кастрюли.
— Вот и мы, — говорит он, протягивая дымящуюся кружку Костику.
Старик греет руки об алюминиевую кружку, вдыхает в себя ласковый запах молока и произносит:
— Выпьем за жизнь, которая возникает здесь и для рождения которой мы… мы… ничего не жалели.
…Подле догорающего костра, спрятавшись в спальные мешки, спит партия. Костику снится, что он в Москве, на Патриарших прудах, угощает товарищей. Странно сервирован стол: острые сахарные головы, как торосы, молоко в бензиновом бидоне, консервные банки.
Только Игнат не спит. Осторожно выползает он из мешка, озирается, прислушивается к сонному дыханию Костика и хрипам Старика — и уходит. Скоро его фигура скрывается в торосах.
На Патриарших прудах шумит пирушка. Товарищи окружают Костика, радостно трясут его руки, трясут…
Он просыпается. Над ним — Игнат.
— Пора! — говорит Игнат и идет будить профессора.
В небе по-прежнему висит большое солнце. Который час сейчас? Два часа дня или два часа ночи?
— Профессор! — докладывает Игнат. — Пора!
— Да, да, — встряхивается Старик. — Да, в путь!
— Разрешите доложить, профессор. Я сделал разведку пути. Впереди — сплошное поле торосов. Нам не пройти.
Старик хмуро слушает, вокруг рта его образуются жесткие складки.
— Ну? — произносит он.
— Докладываю также: горючее на исходе.
Старик спокойно идет к машине, Игнат и Костик — за ним.
— Я жду приказаний, профессор.
— Я ведь сказал: в путь!
…Снова скрип ломающихся льдин, скрежет торосов, хрип мотора, лязг лопат — музыка дороги.
— Сколько прошли? — шепчет к вечеру Костик.
— Пятьсот метров.
— Не много…
На привале он раздает последние галеты.
— Все, — говорит он.
— В путь! Нет продовольствия, на исходе горючее, — подводит итоги начальник. — Какое же может быть другое решение? В путь, дети мои, вперед!
Это «вперед!» профессора все время висит над Костиком. Он разгибает спину и слышит: «Вперед!», он бросается с лопатой к гусеницам и слышит: «Вперед!» И сам шепчет пересохшими губами:
— Вперед! Вперед!
Игнат слишком поздно догадался надеть желтые очки. Его глаза слепнут от дьявольского сияния снега. Он уже плохо видит дорогу, но упрямо бросает машину на торосы.
— Я, кажется, слепну, профессор, — бормочет он.
Вруг машина разом останавливается. Толчок выбрасывает Костика из кузова. Он падает, подымается, привычно хватается за лопату.
— Опять торос?
Игнат сдирает с рук рукавицы, срывает очки, — он хочет быть спокойным, но движения его впервые за дорогу нервны, — и говорит:
— Товарищ начальник! Горючее кончилось.
Костик опускается на снег и испуганно смотрит на Игната.
Лицо Игната осунулось и постарело, беспомощным взглядом окидывает он свою машину, словно уже прощается с ней. Старик смотрит вперед на дорогу, потом на горы и говорит, стараясь быть насмешливым:
— Здесь, в горах… мы открыли с тобой, Игнат, тысячи тонн нефти. А ты жалуешься, что у тебя горючего нет…
Теперь они похожи на людей, потерпевших кораблекрушение. Молча сидят у заглохшей машины. Костик все время протирает очки.
Наконец Игнат нарушает молчание:
— Ждем приказаний, товарищ начальник.
— Да, да, — говорит Старик и бросает взгляд на Костика.
Костик ловит этот взгляд и краснеет.
— Ну, тогда в путь, дети, — говорит профессор. — Что же еще? В путь!
Он задумчиво смотрит на груды камней, сваленных в кузове, — плоды нечеловеческой работы в сопках.
— Прежде чем тронуться в путь, — говорит он спокойно, — надо оставить здесь записку о том, где мы нашли нефть. На всякий случай, — прибавляет он, бросив взгляд на Костика.
Он садится писать записку.
«Поисковая партия профессора Старова, отправившаяся в путь… — пишет Старик, — по маршруту… с заданием…»
Он пишет обстоятельно, сухо.
«Мы сделали все, что могли, — заканчивает он записку. — От всей души желаем будущим партиям сделать больше».
Закончив, он подписывает сам и отдает подписать товарищам.
Потом он смотрит на часы.
— Двенадцать пятьдесят по-московски, — говорит он. — Десять минут на сборы.
Костик грустно усмехается: собирать нечего.
— В тринадцать часов, — тихо докладывает Игнат, — мы еще можем в последний раз послушать «Арктическую газету» по радио.
Да, радио! Последняя паутинка, связывающая их с далеким миром.