— Ты знаешь, Зорька, у меня твёрдая уверенность, что я останусь жив. Мне уже кажется, что я неуязвим.
— Представь себе, мне точно такая же мысль в голову приходила. Во всяком случае, верить в это необходимо.
Романченко из госпиталя к нам не вернётся. Его назначили командиром отдельной разведроты.
Иван Белоус теперь адъютант командира корпуса полковника Белова.
Зайдаль получил письмо из Ленинграда. Его жена была там, а сейчас переброшена на задание в Ригу. Зайдаль прочёл письмо вслух, опустил его на колени. Уставился на меня своими глазищами, аж холодно стало.
— Всё… и жены у меня больше нет.
Впервые я увидел, что человек может состариться за несколько минут.
Часто бываю в медсанбате, в землянке двух молодых девушек врачей. Все ломают себе голову, в кого из них я влюблён. Даже пытались меня спрашивать. Я оставляю вопросы без ответов.
Я влюблён в двух сразу, или, вернее, ни в одну из них не влюблён.
А писем от Светланы нет.
Второй час ночи. Только что пришёл из медсанбата. Всю дорогу в голове прыгали строчки и рифма. Я прежде никогда не писал стихов. И это просто так под настроение. Сажусь и пишу почти без правки. Получается безграмотно. Искреннее излияние сумбура собственных мыслей:
Новый 1945-й. Начальник разведотдела поздравляет меня с новым годом, вторым орденом и присвоением звания гвардии старший лейтенант.
Поздно ночью приходят Василий Курнешов и Зайдаль Лейбович. На протяжении двух часов они распекают меня за то, что я, по их мнению, стал сугубым индивидуалистом, эгоистом, что я начал замыкаться в себе, что я даже становлюсь педантом. Я слушаю их и лишь изредка задаю вопросы. Во многом они правы. Друзья замолкают. Вытаскиваю из-под кровати случайно добытую бутылку самогона. Молча распиваем. Первый тост за тех, кого нет с нами — это традиция.
12 января 1945 г. Прорыв. Силища несметная. Вперёд, вперёд, вперёд. День и ночь варимся в этом котле. Вот это дело, это жизнь. Чем больше надоедает война, тем яростнее сражаешься. Идём на прорыв. Прямо, на запад.
13 января. Еду на транспортёре. Навстречу движется подбитый танк. С танка машут:
— Вульфович! Стой! Стой!
Останавливаюсь. На броне сидит лейтенант с перебинтованной рукой и в изодранном комбинезоне. Спрашиваю, вынимая карту:
— Где сейчас ваши? — и хочу отметить местонахождение Зорькиного батальона.
— Идут на Коньске. Километрах в 30-ти отсюда. Немного южнее.
Спрашиваю, между прочим:
— Ну как там Зорька Нерославский?
— Часа два тому назад убили.
Кричу не своим голосом:
— Что!!!
— Не ори. Убили, говорю, человека. — И желваки забегали на скулах лейтенанта.
— Его?.. Как же это?.. — ненужный, дурацкий вопрос.
— Балванкой, наповал. Поезжай, там узнаешь. — И танк трогается.
А ведь Зорька был твёрдо убеждён, что останется живым в этой войне.
Едем. Медведев заряжает мне новенький трофейный парабеллум и считает запасные патроны — «21, 22, 23, 24». Все пригодятся. Я не вижу дорогу, перед глазами тёмносерые круги.
— Да, теперь все патроны пригодятся.
Так рождается ненависть.
Коньске, Александрув, Парадыз. Жмём по земле польской, обходя крупные населённые пункты.
С «собственными» немцами у меня свои счёты. Я сам их проверяю, прежде чем сдать в разведотдел. Так будет вернее. До Одера осталось 25–30 км. Маленький польский городок. Прошло всего несколько часов, как немцев вышибли из этого городка. Останавливаемся на несколько часов заправить машины и передохнуть.