— Хочешь, я тебя прошвырну по залу? — предлагает Студент. — Объяснить тебе, кто есть кто? Вот тот, только что вошел, видишь, у двери в меховой шапке? Он владелец подпольного казино в Западном Берлине. Очень большой жулик. Сидел в России несколько раз.
Мимо нас проходит, облизывая глазами мою бывшую жену, итальянскую графиню, толсто- и красномордый тип в розовой шелковой рубашке. Протягивает Студенту руку:
— С Наступающим!
— Тебя тоже!
Отходит, опять оглядываясь на итальянскую графиню.
— Кто этот боров?
— Этого разыскивает Интерпол. Крупный махинатор, один из боссов интернациональной сети по продаже краденых автомобилей.
— А этот сутулый? С нехорошими глазами?
— Производство и сбыт фальшивых денег…
— Ты не преувеличиваешь их заслуги, Студент?
— Эй!.. — он смотрит на меня укоризненно, и нос его искривляется еще больше. Глаза становятся выразительными, как две запятые.
— За кого ты меня держишь? Я не люблю полива… Я тебе показываю, кого выпустила советская власть на Запад. Тебе, как писателю, должно быть интересно.
Ах, Одесса, жемчужина у моря!
Ах, Одесса, ты знала столько горя!
Ах, Одесса, родной приморский край
Цвети, Одесса, и процветай! —
кричит с эстрады сменившая интернациональную певицу Александру просто известная певица Клара. Четвертый раз за вечер исполняет ту же песню. Они любят слушать про родной оставленный теплый город и даже плачут, слушая ее. Так, наверное, плачут и сицилийцы, слушая о своем теплом Палермо. Именем Одессы они называют магазины и рестораны. Нью-йоркская полиция и журналисты стали теперь называть наибольшее скопление мясомассых женщин и грузных мужчин на Брайтон Бич в Бруклине — «Маленькая Одесса». Разумеется, не все они из Одессы, но Одесса задает тон. Как, наверное, тепло они себя чувствуют в своей среде. Принадлежать к стаду — вот что важно человеку. Увы, я не могу к ним принадлежать. У меня свой одинокий бизнес.
Студент приглашает графиню на нечто типа фокстрота. Аборигены танцуют в самых различных ритмах, но обязательно плотно приклеившись к партнеру. Женщины сонно-полупьяно, мужчины — держа руку женщины высоко и далеко в сторону. Татьяна наливает себе еще водки. Красивое, покрасневшее лицо ее выражает муки ревности.
— Эй, — окликаю я ее, — Таня, выпьем! — И подняв приветственно рюмку, проглатываю свою порцию.
Студент и графиня возвращаются к столу, и лицо Татьяны освобождается от гримасы…
За моей спиной вдруг раздаются крики, выделяющиеся из обычных шумов своей резкостью. Обрывки большой ссоры перебивают и оркестр, и певца с югославской фамилией, сменившего певиц. Я знаю по опыту, что лучше не обращать внимания на внутренние распри среди аборигенов, дабы водоворот их страстей не втянул и меня.
— Не пяль глаза! — обращаюсь я к сидящей напротив графине, видя, что ее серо-голубые округлились и выражают смесь страха и любопытства.
— У него револьвер! — сообщает она почему-то вдруг с акцентом. От страха.
— Потрясет и спрячет, — говорю я не очень убежденно.
«Баф! Баф!» — раздаются выстрелы. Я оборачиваюсь. Парня грузинского типа, одетого в ослепительно, паронически синий костюм (где он раздобыл такой галлюцинаторный костюм?), держат за руки крепкие животастые мужчины, рука каждого толщиной с мою ногу. В руке у парня револьвер, кажущийся игрушечным. Общими усилиями, крича и ругаясь, парня в галлюцинаторном костюме обезоруживают и уводят, впрочем, без особого насилия над ним. Пострадали лишь несколько люстр. Упавшие на пол подымаются и стыдливо отряхиваются. Храбрецы, оставшиеся на своих местах, высмеивают их. Женщины, вдоволь навизжавшись и получив удовольствие, всхлипывают или смеются. Некто лысый, как тыква, и широкий, не торопясь протиснувшись к оркестру, вынимает из кармана широких светлых штанов пучок зеленых бумажек и протягивает несколько бумажек югославскому певцу. Певец, улыбнувшись и потрогав тонкие усики, объявляет:
— В честь находящегося в зале Мишеньки Островского, у которого сегодня день рождения, его друзья просили меня исполнить песню «Мурка».
Кстати, одобряю я выбор. Что ж еще после перестрелки в салуне. Конечно «Мурку».
Раз пошли на дело,
Выпить захотелось,
Мы зашли в портовый ресторан.
Там сидела Мурка
В кожаной тужурке,
Мурка, с ней какой-то юный фрай…
Голос певца сладок, как еврейское кошерное вино. Образ Мурки — панк-девушки советских двадцатых годов, одесситки-бандитки, предвосхитившей панк-поведение и моду («в кожаной тужурке») за пятьдесят лет, девочки, которая была наверняка покруче самой Нэнси Спунжен, подружки Сида Вишеса, — очаровывает зал, мистифицирует и гипнотизирует его. Каждый из присутствующих, я в том числе, хотя и слышит «Мурку» в сотый, наверное, раз, переживает историю как свою собственную.