— Ты, Эдуард, романтик! — Эммануэль Давидов хмыкнула в темноте. — Эти трое салопардов утверждают, что мы пересекли красный свет и что когда они пытались нас остановить, мы удрали как преступники.
— Неужели эти личности в грязных куртках — полиция?
— Полиция. В том-то и дело! Они утверждают, что кричали нам, что они — полиция.
— Что мы — дебилы, не остановиться на предупреждение фликов? — Эжен резко дернул мою руку.
— Легче, пожалуйста, Эжен! — попросил я.
Мои приятели, перебивая друг друга, взволнованно заговорили по-французски. Я же подумал, что если нас обвиняют лишь в том, что мы пересекли красный свет, то, выплеснув на нас злобу и досаду в полицейском комиссариате, удовлетворив полицейское самолюбие, помучив нас несколько часов, флики нас отпустят. Странно, однако, что полицейские стреляют в автомобиль, пересекший улицу на красный свет. В Соединенных Штатах для открытия огня нужна все же более весомая причина, а в Советском Союзе милиционер боится палить в граждан, даже когда это насущно необходимо. Ибо советскому флику грозит лишь чуть меньшая, чем обычному гражданину, уголовная ответственность, если он угрохает невинного… Далее я погрузился в философические рассуждения о том, что у меня никогда не возникало проблем с миром, если я представал перед ним один на один. Один я всегда принимал правильные решения. Чужая же воля, в той или иной степени навязанная мне, неуклонно приводила меня к несчастьям и проблемам. По меньшей мере, к недоразумениям. «Хуй-то я теперь сяду к кому-нибудь в машину, — решил я. — Никогда в жизни».
В комиссариате я не нашел ничего примечательного. Во всем мире полицейские участки выглядят более или менее одинаково. Запах был отвратительный. 24 часа в сутки омываемые дымом «Житанов» и «Голуазов» стены и пуританская мебель комиссариата прокоптилась насквозь и навеки. Содержимое желудков как минимум нескольких задержанных буйных алкоголиков выплескивалось, без сомнения, каждую ночь на линолеум комиссариата. Уже у входа едкий сквозняк донес до меня из глубин знакомый запах полицейского туалета.
Выебываясь, нам, разумеется, не сразу сняли наручники. Тем более что излишне энергичная Эмануэль Давидов тотчас потребовала, чтобы меня и Эжена освободили от браслетов. «Когда ты требуешь чего-то у полицейских, уважаемая Давидов, — мысленно сказал я ей, — будь уверена, что именно в этом тебе откажут. В перевернутом мире полицейского участка все наоборот».
У себя дома полицейские сделались наглее, но спокойнее. Эммануэль Давидов и Эжен в доме у полицейских сделались истеричнее. Я решительно не одобрял выбранной ими манеры поведения, что и постарался объяснить Эммануэль. Отстегнув от меня Эжена, его записывали.
— Легче, пожалуйста, с ними, — попросил я. — Чем меньше мы будем качать права, тем быстрее нас выпустят.
Давидов, несмотря на то, что перевела мою книгу отлично, может быть, не знала выражения «качать права». На мое замечание она лишь пожала плечами.
За доской-прилавком, на который Эжен выложил потрепанные документы, среди столов и телефонов сидели несколько полицейских. Главным у них был большой, горбоносый, удивительно напоминающий дэ Голля нагло-веселый дядька-полицейский. На крышке его круглой кепи-кастрюли было больше белых линий… Двадцать или тридцать полицейских толпилось вокруг. Все они были заняты именно нами. Мне казалось, что мы не заслуживаем такого внимания. На мой взгляд, если не считать того, что они палили по нам в двух случаях из револьверов, ничего сверхординарного не произошло. Мы ни разу не задели ни автомобиль, ни человека, и даже об их «4-Л» ловкая Давидов ни разу не ударилась «фольксвагеном». Может быть, латинская кровь играет в них и требует, чтобы они устроили этот базар? Я очень надеялся, что они скоро успокоятся. И «наша», и полицейская сторона.
Они продолжали ораторствовать. Эжен и Давидов выступали с пылкостью народных трибунов во времена их главной революции. «Salop», «con», «salopard»[38] — опять перелетали из лагеря в лагерь. Мне, убедившемуся в отсутствии в мире справедливости тридцать лет тому назад, было странно наблюдать подобные эмоции…
Записав адрес Давидов (этот эпизод я понял легко и без усилий), «дэ Голль» весело прокаркал комментарий. Дословно я не понял «дэ Голлевскую» ремарку, но перевел ее для себя на русский так: «Вот богатая блядь нам попалась, ребята! Они все там такие, в шестнадцатом, в шубах с длинным мехом!» Ребята ответили хохотом и ругательствами. Эммануэль реагировала на обидную ремарку тем, что несколько раз стукнула крепким кулаком по стойке полицейского бара.