— Они обвиняют нас… — Давидов закурила и, держа сигарету в руке, стала загибать пальцы: — Первое. В провоцировании инцидента. В том, что я резко затормозила перед «4-Л». Второе. В отказе подчиниться полиции. Они утверждают, что первый мэк, остановивший нас на Трокадэро, был спокоен и в полицейской форме… И третье. Мы обвиняемся в бегстве от полиции.
— Но мы-то думали, что это бандиты! Как отличить размахивающего револьвером полицейского в гражданском от бандита? — Эжен еще энергичнее захрустел руками и зашагал на месте.
— Комиссар утверждает, что среди них был один полицейский в униформе. Шофер.
— Ложь! И первый мэк, ломившийся к нам в «фольксваген», был в гражданском! Никто из нас не видел ни клочка полицейской формы!..
Меня вывели на допрос после вернувшегося мокрым и красным Эжена. Преодолев несколько колен коридора, я вошел в комнату, так же густо наполненную дымом, как и наша камера. Лысый, мускулистый человек в синей рубашке с закатанными до локтей рукавами сидел за серым металлическим столом. Рядом развалился, нога на ногу, персонаж в полицейской форме. Какой из них комиссар? Я выбрал в комиссары мускулистого, с закатанными рукавами. Из-под рубашки под самое горло выползала белая тишорт. Я сказал:
— Бонжур, мсье! — и скромно примостил задницу на край стула, на который мне указал мускулистый.
— Вы — советский русский, мсье? — с осторожной ласковостью спросил меня тот, кого я сам назначил комиссаром.
— Нет, — сказал я. И больше ничего не сказал. Комиссар поскучнел. Может быть, он лелеял надежду, что я окажусь крупным советским шпионом и он, комиссар, раскроет мой террористический заговор?
— Если вам трудно объясняться по-французски, инспектор немного говорит по-английски, он переведет. — Инспектор утвердительно качнул ногой в полицейском ботинке. — К трем часам приедет переводчица с русского, и тогда мы сможем зарегистрировать ваши показания.
— Мадам Давидов прекрасно владеет русским. Она могла бы перевести мои показания, — сказал я по-английски, глядя на инспектора.
— Мы не можем воспользоваться услугами мадам Давидов по техническим причинам. Она обвиняется в том же преступлении, что и вы. — Инспектор употребил слово crime.
«Ну уж так прямо и crime! — подумал я. — Разве если расценивать как crime пребывание в «фольксвагене». Это они совершали крайм, ваши полицейские. Пытались меня угрохать». Однако, разумный, я не стал их оспаривать.
— Мсье комиссар?! — сказал я. — Могу ли я позвонить моему издателю? У меня с ним свидание в 12:30?
Они обменялись несколькими фразами.
— Давай номер! — сказал комиссар.
Я, не умея произнести, написал на куске бумаги номер. Комиссар сам, какой почет, набрал мне его. Калипсо в издательстве сняла трубку и, очевидно, сказала, как обычно, скороговоркой:
— Издательство «Рамзэй». Бонжур!.. — Комиссар передал трубку мне.
— Калипсо, бонжур. Это Эдуард Лимонов. Могу я говорить с Коринн, пожалуйста?
Атташе дэ пресс, слава Богу, была на месте.
— Бонжур, Коринн. Я не смогу быть в 12:30 в ресторане «Сибарит».
Атташе дэ пресс не задают лишних вопросов. Коринн не спросила меня: «Почему?» Она спросила:
— Когда ты сможешь? Какой день тебе удобен?
— Не знаю. Я звоню тебе из полиции. Я арестован. — Я говорил по-английски. Инспектор старательно вслушивался. Комиссар, не понимающий английского, заскучал. Я решил не раздражать начальство без нужды.
— Орэвуар, Коринн.
— Надеюсь, что с помощью такого бесподобного паблисити-трюка твоя книга будет хорошо продаваться. Не падай духом.
«Бесподобный паблисити-трюк! — размышлял я на обратном пути в камеру. — Хуй его знает, что у них на уме? Может быть, им не хватает одного осуждения до выполнения их полицейского месячного плана? Как раз конец января. Врежут пару лет… Откуда я знаю, какие у них тут порядки… — Однако моя научившаяся не унывать ни при каких обстоятельствах натура тотчас же нашла в предстоящем тюремном заключении массу достоинств. — Выучу в совершенстве французский язык. И выучу тюремное арго! Стану писать по-французски. А сколько материала для книг в тюрьмах прямо под ногами валяется. Достоевский стал Достоевским, лишь пройдя через каторгу. И Жан Женэ вряд ли стал бы Женэ без тюрьмы… Да и кто тебя ждет на свободе? Никто тебя не ждет. Эммануэль Давидов ждет ребенок. У нее есть холеный отец и мать-аристократка. У химика-пианиста Эжена есть нелюбимая им, но семья, а кто ждет тебя на улице Архивов? Никто, и это хорошо. Ты — компактная, независимая единица. Все твое с тобой. Сиди себе. Может быть, позволят иметь карандаш».