Прочти он обзор Жака Лютьера, то узнал бы, что впервые за всю свою карьеру критика тот попробовал нечто настолько необычное, отчего его руки задрожали. Марио из «Лукреции» запомнили, как единственного повара, доведенного до суицида работой неприступного критика. Целый год после этого Жак Лютьер не давал ни одного положительного отзыва. «Центральные птенцы» полагали, что так он выражал свою скорбь и предупреждал других поваров, к чему может привести противоборство с ним.
Однако настали нулевые, и слава располагающихся на улице Экюе ресторанов, стала угасать. С обеих сторон гастрономическую жилу города поджимали активно открывающиеся заведения с национальной кухней ближневосточных народов.
Многие талантливые повара Брюсселя перебрались в другие города и страны, где публика была щедрее, места для ресторанов больше, а местные Жаки Лютьеры сговорчивее. Плохие повара, разорившись, не рисковали больше вступать в борьбу с грозным критиком.
Но последний бой был дан.
Когда от славы улицы Экюе осталось лишь ее название да воспоминания в памяти «центральных птенцов», на весь Брюссель прогремела новость — на месте «Лукреции» откроется скромный по своим размерам ресторанчик французской кухни, где дирижировать готовкой будет повар с мишленовской звездой.
Жак Лютьер, о котором не слышали к тому моменту уже как несколько лет и обзоры которого не выходили и того больше, словно очнувшись от зимней спячки, одним из первых посетил заведение. Шеф-повар «Марио» — заведение было названо в честь почившего повара — приготовил Жаку Лютьеру то, чего он меньше всего ожидал, — встречу с прошлым.
Тем самым расхваленным шефом оказался Питер Руссо, рослый мужчина, с легкостью сошедший за голливудского актера своей красотой и заправского политика норовом — он вырос на Экюе-де-рю.
В пятнадцать Питер трудился посудомойщиком в «Виктории» — ресторане, который был закрыт за неверные пропорции паштета в утке по-сивильски. В семнадцать его приняли младшим поваром в «Закусочной братьев Викто’р», закрытой из-за не сочетающихся, по мнению критика, уэльских гренок и томатного супа. В восемнадцать Питер не покладая рук работал на кухне Жали Экзю, аргентинского повара, который не выдержал вторую разгромную рецензию Жака Лютьера о гребешках. К двадцати, став су-шефом, Питер совершил свою самую большую ошибку в жизни, простить за которую никак не мог себя ни тогда, ни спустя десять лет, — принес своему шефу Марио Антоно четвертую по счету рецензию Жака Лютьера. Питер винил себя в смерти учителя, и именно Питеру предстояло отомстить за некогда былое влияние критики зажравшегося старикашки, как выражался молодой и перспективный повар.
Жак Лютьер вооружился самой обыкновенной шариковой ручкой и потрепанным блокнотом, а Питер — рецептами всех закрывшихся ресторанов. Словно духи прошлого, поддерживающие индейцев во времена боевых походов, они были на стороне молодого повара, желая ему удачи.
Жак Лютьер прибыл к началу вечерней смены, и к этому времени у ресторана не было куда и яблоку упасть. Казалось, что все до последнего жители центрального Брюсселя, которые помнили о былых деньках, собрались здесь. Кто-то просил Жака Лютьера расписаться на меню давно почивших ресторанов. Но критик, разменявший к тому времени седьмой десяток, был настроен лишь на одно — написать свою последнюю рецензию и отправиться на покой.
Когда Жак Лютьер занял отведенный для него столик, к нему вышел шеф и расположился напротив. Питер, сложив руки и взглянув в глубокие глаза старика, заявил без притворства, к которому обязывают неудобные разговоры:
— Вы здесь, чтобы похоронить еще одного повара. Я здесь, чтобы дать пощечину за все то, что вы писали до того, месье.
— Тогда надеюсь, что мои щеки будут набиты чем-то вкусным в этот момент, — Жак Лютьер оторопел от столь дерзкой прямоты, но принял правила игры молодого повара.
Первым повар подал буйабес. Чтобы распробовать его, Жаку Лютьеру потребовалось чуть больше четверти часа. В блокнот он черканул всего два слова, после чего закрыл его и приступил к следующему блюду. Тимбаль. Отведав его, критик пригубил вино и, прикрыв глаза, принялся размышлять о чем-то, что будоражило воображение столпившихся у входа «центральных птенцов».
Прошло больше времени, чем Жаку Лютьеру потребовалось на дегустацию второго блюда, прежде чем он приоткрыл глаза и оставил еще одну короткую запись в блокноте. Так же он поступил с третьим, и четвертым, и пятым блюдами — пробовал быстро и долго обдумывал испытанные чувства.