Наступило молчание. Громов отошел к комоду и, вернувшись, молча положил на стол двадцать рублей. Порывшись в карманах добавили и мы. Письмо за Ивана написали все вместе. В нем поблагодарили майора за доверие к человеку, а также сообщили, что Иван попал в бригаду коммунистического труда и потому берем его под свое начало.
Когда письмо запечатали, Громов взял баян и предложил:
— Сыграем, что ли? Ты, Иван, часом, на гитаре не мастак? Вакансия у нас на первую гитару, вместо Синичкина.
— Это можно, — усмехнулся Новиков. — У нас в колонии хоть консерваторию открывай по классу гитары.
Иван немного послушал, потом взял несколько уверенных аккордов и…
Его никто не хвалил: не принято это у нас, только играл он здорово.
ЭТО БЫЛО ВЕСНОЙ
Я стою у окна и смотрю на преображенный больничный дворик. Даже сквозь двойные рамы, обклеенные газетными лентами, я чувствую запахи талой земли и прелых листьев: именно так пахнет очень ранняя весна. И хотя еще горячи батареи центрального отопления, вовсю парит цементный подоконник, на котором по всей длине разлеглось солнышко.
Говорят, что весны не схожи. Я смотрю и стараюсь уловить отметины нынешней. В прошлом году в эту пору еще гуляли метели, а нынче о них уже забыли…
Утром, когда я шла сквером на работу, прямо передо мной в лужу плюхнулся воробей. По-утиному выгибал шею, окунаясь с головой в воду, смешно трепыхал крыльями, рассыпая по сторонам брызги. Все это он делал не спеша, всласть. Потом улетел. Не знаю зачем, я нагнулась и пощупала воду в луже: она была холодна, как лед. По-видимому, воробей уж очень заждался весны, раз добровольно терпел такую ледяную купель.
Ровно год назад, я стояла у того больничного окна и, хотя ничего не видела сквозь разукрашенные морозом стекла, слышала приглушенный шум невыключенного мотора, скрип снега под ногами санитаров, несущих носилки с больным.
За четыре года работы в больнице я уже достаточно насмотрелась на этих несчастных, но всякий раз, когда доставляли больного, мне становилось тяжело.
Новоприбывшему было за тридцать. Он не морщился, не стонал. Страдания угадывались только в уголках подрагивающих выцветших от боли губ, с чуть припухшей широкой верхней и закушенной нижней. Как у всех тяжелобольных нос заострился, ввалились щеки.
Его поместили в маленькую, на двоих, палату с единственным окном в палисадник с голыми кленами. Вечером я впервые измеряла у него температуру. Удивилась глазам его — таких я еще не видела. Внешне они были обыкновенные, синие с короткими ресницами. Но вот сама синь все время менялась. Она становилась то мягкой, то глубокой, то холодной, особенно когда его что-то раздражало.
Вечером, да и среди ночи я несколько раз тревожила его, подходя то со шприцем, то с лекарствами, но он не выражал недовольства. Охотно протягивал руку для укола, пил, не морщась, горькие микстуры. Он так хотел выздороветь!
Под утро, когда сдавала дежурство, я заглянула в его историю болезни: «Коварная разновидность порока сердца». Неужели умрет? Представила себе его умный, высокий лоб, и жаль стало инженера Петрова.
В следующее мое дежурство его посетили: полная, еще нестарая женщина и худенький, как скворчонок, парнишка лет шести-семи. На женщине было нарядное платье из голубого китайского шелка с пышными розами, на толстых ногах — лакированные лодочки.
Я сразу же угадала, что она не жена Петрову: затейливо выложенная укладка, подведенные брови и губы, — так ли это необходимо, если идешь к больному мужу. И потом еще я угадала в ней желание нравиться инженеру.
Мальчишка был очень похож на Петрова. Тот же продолговатый нос, те же отогнутые к вискам брови и такие же волосы соломенного цвета. Женщина все время одергивала мальчика, если он пробовал забраться на койку, и от этого обоим, и Петрову и мальчику, было неловко. То, что Петров все время разговаривал с мальчиком, а ей только отвечал односложно: да и нет, видимо, сильно ее раздражало. Она стала нервничать.
После женщины больного посетили двое мужчин. Один низенький, бровастый, очень похожий на грузина, другой молодой парень, лет девятнадцати, подвижный такой, как школьник. Вошел в палату и, вздохнув, сказал, что им не хватает Петрова в одном «большом деле» и что, если бы тот вдруг сейчас выздоровел, все дело бы сразу сдвинулось «с мертвой точки».
Они выложили на койку какие-то чертежи и так разговорились о своих заводских делах, что мне пришлось их вывести. В коридоре парень вспомнил, что забыл передать кулек с конфетами, убежал в палату и долго не возвращался. А когда я зашла за ним, увидела, что они опять о том же спорят, что опять до хрипоты Петров доказывал парню…