Так было до того момента, пока не начались разговоры о ребенке. Теперь ссоры стали чаще.
Вот и дом, в котором они живут. Весь его фасад промок, посерел. Но со двора, куда выходят их окна, стены дома розовые, нетронутые косым шершавым дождем. Молча поднимаются по лестнице. Маша возится с ключом в замочной скважине.
Сергею в ночь на работу. Перед сменой он ложится вздремнуть, тогда легче переносить рассвет и не так тянет ко сну. Маша на кухне гремит посудой. Когда к ним постучали, Сергей не слышал. Но теперь из кухни различал два голоса. Машин голос заискивал и доказывал, а другой незнакомый — осуждал и возражал.
Начался спор. Голоса делаются слышнее. Можно разобрать целые фразы.
— Я не хочу с двадцати лет… — долетают до Сергея знакомые слова жены.
Сергей быстро вскакивает, идет на кухню.
Была, оказывается, их соседка. Голоса ее не узнал.
Маша кидается ему на шею, целует и говорит:
— Завтра, дорогой, я ложусь в больницу.
Сергей дал себе слово, что его нога и близко не подойдет к этому дому. Пусть поступает, как хочет и знает. Однако на следующий день, еле дождавшись конца смены, отправился на поиски жены.
«Нужно найти врача, — думает Сергей. — Может быть, еще не поздно Машу убедить переменить свое решение».
У кабинета Сергей переводит дух, открывает дверь и входит. Женщина-врач. Волосы ее закручены тугим узлом, выглядывающим из-под белой шапочки. Взгляд озабоченный.
— Садитесь. Рассказывайте, что случилось.
Сергей, не скрывая ничего, чистосердечно выкладывает врачу все сокровенные свои мысли…
— Да. Григорьева здесь, — отвечает врач, внимательно его выслушав. — Но не тревожьтесь. Через несколько месяцев у нее будет ребенок.
— Что! — Сергей вскакивает. — Значит у меня будет сын?
— Трудно сказать: сын или дочь, — устало говорит врач и поднимает глаза. — Идите, Маша вас ждет. Я ее специально положила в родильный дом, чтобы она о многом подумала.
— Спасибо, доктор…
От поликлиники до родильного отделения Сергей бежит. Еще издали в широком окне он замечает лицо Маши.
«Милая, хорошая». Теплый комок застрял где-то в горле, даже вымолвить слово трудно. Впрочем, говорить и не надо: окно на третьем этаже. И Сергей только улыбается, стараясь вложить в улыбку всю свою любовь. Маша прислоняет лицо к стеклу и целует его. А потом кидает ему в форточку записку. Слова, написанные карандашом на клочке бумаги, действуют на Сергея точно хмель. Он, кажется, опьянел окончательно.
«Милый, милый! Если бы ты знал, с каким нетерпением я жду появления на свет нашего первенца! Я уже убеждена, что он не помешает мне быть артисткой. Хитрая врачиха поместила меня в палату, где лежала моя любимая артистка Д. (Помнишь фото?). Так вот, представь себе, что у нее уже две девочки, а на днях она родила мальчика. К ней каждый день приходит муж, тоже артист. Д. сказала, что без счастливой семьи она не могла бы стать знаменитостью. Мне она пообещала помочь устроиться в музыкальное училище.
Сережа, милый, говорят, что теперь роды могут делать без боли. Но я не хочу так. Пусть мне будет очень больно, как было больно все это время тебе!
Твоя Машенька. Крепко, крепко целую».
На Сергее уже давно не осталось сухой нитки.
«Сын! Сын!»
Около часа мокнул под дождем у витрины «Детского мира», любуясь на барабаны, велосипеды, заводные автомобили. Зашел в магазин, купил пистолет и три соски.
— Разве у вашей жены тройня? — улыбнулась продавщица, подавая ему аккуратно завернутую покупку.
— Не знаю, — ответил Сергей и бережно спрятал пакет за борт мокрого пальто. — Все может быть.
ЩУКА
Охотник из меня неважный и настоящей охотничьей страстью я не наделен. У меня даже не замирает сердце, когда с выстрелом ружья стремительный чирок внезапно перестает набирать высоту и ищет укрытия в дальнем заливчике озера, заросшем тальником.
Нет, мне решительно не доставит удовольствия найти подранка среди густых зарослей и ударом из ствола наконец-таки добить его.
Рыбалку и охоту я люблю по-своему. Мне просто нравится бродить по лугам и большакам, сбивая носками сапог тяжелую, как дробь, росу с подорожников, слушать неторопливо мерное бормотание реки на плесах, смотреть на черную, словно воронье крыло, озимь, аккуратную в своем строгом и неярком убранстве глубокой осенью.