Наконец, поняв, что ему тут не уснуть, он хмурит густые рыжие, как руда, брови и поворачивается к нам.
— Может, у кого спички есть, граждане?
— Я не курю.
Парень шарит по карманам, достает блестящий портсигар с изображением трех богатырей, протягивает.
— Кури, дед.
Старик сначала бережно прячет окурок сигареты в карман фуфайки, потом долго копошится в портсигаре, стараясь ухватить заскорузлыми ржавыми пальцами тоненькую папироску. Говорит виновато, обращаясь больше ко мне:
— Всю жизнь курю. Весь дым собрать, темно станет. Бросить бы да бесхарактерный я.
Он с наслаждением, словно ребенок конфету, сует папиросу в рот, смотрит щурясь на парня.
— Женился, говоришь?
Парень мнется, скрипят сапоги.
— Угу.
Старик прикуривает и, сделав глубокую затяжку, раздумчиво произносит:
— Ваше дело сейчас что. Невесту выбрать. А государство вам и квартиру построит, и ванну поставит.
Парень краснеет, краснеют даже кончики ушей под фасонистой, с крошечным козырьком кепкой.
Ему, наверное, кажется, что мы думаем: «Он и женился ради квартиры», и скороговоркой отвечает:
— Нам с Машей все равно…
— Все равно, говоришь? — старик стряхивает пепел в руку, глядит на него с иронией. — Небось, приведи вас в мою, нос заворотите… Вам отдельную подавай. Благоустроенную!..
Мы смотрели на старика, а он, словно не замечая нас, устремил глаза в окно на одинокую липу с побуревшей от зимних ветров корой, со стволом, искривленным посредине каким-то страшным ударом, который, конечно, мог сломать ее совсем, но не сломал, а вот изуродовал крепко.
«Бывают такие минуты, когда очень хочется рассказать о себе, — думал я. — Рассказать все без утайки, порой все равно кому, и тогда станет легче».
По-видимому, я угадал настроение старика, потому что через минуту он уже говорил:
— Были и мы со старухой молодыми. Приехали сначала в Челябу, прямо из деревни, как были в лаптях. Я сам был из бедняков, а Ксюшино приданое по дороге проели да распродали на билеты. Остался у Ксюши сундучок, а у меня кожух. На сундучке ели, а под кожухом спали.
Старик улыбнулся, присел тут же у косяка на корточки поудобней и, не спуская глаз с окна, продолжал:
— Дюже туго тогда с квартирами было. Сняли мы у одних хозяев угол. Тут как раз и Мишка народился. Первенец, значит. Порадовались мы с Ксюшей да недолго. Потому хозяин-то наш из лютой был породы. Но лютее была его баба, здоровенная, со сросшимися на переносице широченными бровями.
Детей у них своих не было, и невзлюбила она нашего Мишку да все тут. А он и вправду крикливый родился. Грыжа у него, што ли, от роду была. Ксюша так и та с ним с ног сбилась. Днем по бабкам бегает — лечит, а как ночь придет, не спит, стережет, чтоб не пикнул, хозяина с хозяйкой часом не разбудил. Его бы к доктору снести, в самый раз, так разве баба послушает, да и я-то не здорово настаивал, потому сам еще тогда вроде той «бабы» был. Известное дело — «деревня». Лютее зверя невзлюбил я хозяина, а ругаться нельзя, выставит. Однако нас в барак тут перевели вскорости. Дворцом он нам супротив хозяйских хоромов показался. Во, паря, как. Тут и Генка нашелся, младшенький. Ему бы в самый раз горластым родиться, а он тихоней удался. Лежит, бывало, часами и не слыхать его, только посапывает, а не то пальцы сосет.
— Кричи, — говорю ему, — Генка, кричи! Ты теперь хозяин квартиры.
А он смеется, ручонками машет, головенкой туда-сюда крутит, есть просит. А молоко-то до чего чудно́ звал, «нанадькой»! Хорошие росли парнишечки. Большой беды с ними у нас с Ксюшей не было, да и болели не часто.
Старик прищурился, будто вспоминая что-то, и через минуту снова продолжал:
— Заслышал я как-то, что в Магнитке большое дело заварили. Стал сманивать Ксюшу.
«Поедем, — говорю, — туда. Дело там новое. Люди туда поехали жизнь новую строить. И мы среди них равными будем». Ну, подумали, значит, неделю, да и решились. Поселили нас в Магнитке в бараке, потом комнату получили в большом доме, где мы со старухой по сей день живем. К тому времени я сынов азбуке обучил, в школу определил. А как они поглубже в науку вошли, и меня стали учить. Грамотней стал, на работе заметили — бригадиром поставили.
Зажили мы тут справно, в достатке.
Незаметно Мишка подрос, уехал в Киев дальше учиться, на агронома, значит. А там и Генка вскорости длинные штаны завел да чуб отрастил. Погулял немного и в кадровую ушел служить. И остались мы снова одни. Правда, в письмах не отказывали. Писали.
Старик вытащил изо рта наполовину изжеванную папиросу, растер горячий пепел руками и, поискав глазами урну, сунул окурок в карман.