— А наш добытчик, глянь-ка, уже на ногах и, кажется, у него что-то неладно с сетями, — засмеялся Иван Васильевич.
Я глянул в сторону реки и понял. Ночью на нашем берегу отвязался один конец сети, и теперь вся она валялась на том берегу; часть болталась в реке, и ее мыло течением.
Сам хозяин стоял на том берегу и тянул сеть к себе, матерно ругаясь, когда она стопорилась у коряг. Ругаясь, он всякий раз поворачивал к нам искаженное злобной гримасой лицо и кому-то грозил кулаком. Присмотревшись к дереву, от которого отвязалась злополучная мережа, я вдруг четко увидел на песке возле самого ствола след сапога с подковкой на каблуке.
— Лежи, не вставай, — тихо предупредил меня Иван Васильевич, заметив мой испытующий взгляд.
Когда нагловато подмигивая первым задним подфарником, новенькая, цвета кофе с молоком «Победа» скрылась, наконец, между елей и сосен, Иван Васильевич громко захохотал и окликнул татарина. Тот отозвался сразу. Глаза у него были совсем незаспанные, такие же блестящие и умные, очень карие, почти черные, а голос звенел без обычной утренней хрипотцы.
— Я ведь тоже не спал, — засмеялся он, — и все видел. Напрасно вы его, Иван Васильевич, спугнули. Он на сто метров отъедет и свое дело все равно сделает. У щуки совести нет.
— Щука! Это ты правильно сказал. Большая, прожорливая, ненасытная щука, одаренная к тому же человеческим разумом и хитростью. От них и в городе душно, — медленно и тихо произнес Иван Васильевич.
Мы молчали, вдумываясь в смысл слов старого мастера. А он, подняв на нас вопрошающий взгляд, спросил:
— Так неужели мы дадим такой щуке уйти?
— Зачем дадим? Я мал-мал думал. Бумажку в город напишем. Все подпишем. А ты, — татарин ткнул пальцем в сторону Ивана Васильевича, — кому надо отдашь.
— А фамилия? Фамилия-то как его?
— Зачем фамилия? Я номер машины помню, кому надо, найдет.
— Ну и молодец ты, парень, золотая голова, — весело сказал Иван Васильевич.
Потом он вытащил из кармана блокнот. Вырвал из него листок. Тут же на еловом пеньке мы и написали письмо — акт о хищении народного добра гражданином. Фамилии не было, но вместо нее проставили номер «Победы». Довольные, перечитали его дважды и проставили свои подписи.
А солнце уже вступило в утренний лес и зажгло его изнутри. Теперь казалось, что солнце заблудилось там и никак не может пробиться сквозь частокол литых из меди стволов деревьев. Его лучи мерцали за соснами, точно спицы огромного колеса. Мы кинулись к удочкам. Утренний лов на зорьке уже давно приобрел среди рыбаков особую цену.
И правда, едва мы забросили в еще сонную воду бело-голубые поплавки, как крупная щука, точно холодное булатное сияние то сжимающегося, то распрямляющегося клинка, упала на кипенную отмель у больших сапог Ивана Васильевича, потом сразу клюнуло у татарина, и, наконец, заплясал поплавок у меня. Летний день начался отлично.
ОЛЬГА
Ночью, когда заплакал сынишка и Ольга, проснувшись, зажгла свет, Петр не спал. Он, молча, не спуская с нее глаз, встал, дошел до стула, на спинке которого висел его рабочий пиджак, и, вынув из бокового кармана бумажку, положил в зыбку. Это была повестка в военкомат. Он подождал, пока она читала, потом молча нашел ее губы и крепко, крепко поцеловал.
— Тебя и Серегу нужно защищать, — сказал он. И Ольга поняла и даже не заплакала.
А на следующий день — вокзал, проводы. Петр уже был в шинели, и оттого, что был не один, и таких, как она, тоже было много, как-то не плакалось. И только когда глухо ухнул у станции колокол и где-то далеко отчаянно, с надрывом гукнул в ответ паровоз, в груди у нее екнуло, она тоненько, неожиданно для самой себя заплакала.
Ровно через полгода Ольга получила извещение, что погиб Петр. Еще через пару дней пришло письмо и посылка от его фронтового друга. Длинно и нескладно, путая украинские и русские слова, тот сообщал, что сложил свою голову Петр на Днепре, под городом Киевом.
Беда беду кличет. Неделя только, как Ольга похоронила Сереженьку. Сама, шатаясь, как тень, встала после грудницы — простыла на железнодорожных путях, где работала стрелочницей. А вот теперь это…
Плакала ночами, с темными полукружьями под невысыхающими глазами уходила утром на завод. Сторонилась подруг, отмалчивалась. Когда распустив на ходу пушистые пары, мимо нее погромыхивал паровоз, жадно глядела на поблескивающие колеса. Но всякий раз какая-то непонятная сила гнала ее прочь…
В то трудное время пришло письмо от тетки из деревни. Она приглашала Ольгу к себе: дескать, «два горя вместе, третье пополам». И Ольга, не долго думая, собралась. Устроилась в деревне учительницей, благо диплома не требовали, людей не хватало и в школах.