С Игорем мы впервые встретились в той самой часовне на Красной площади — после чуда, случившегося со мной, я ходил туда на каждое празднование Иверской иконы. В тот день я стоял в уголке, ссутулившись и сложив на груди руки — из-за входивших-выходивших людей в часовню постоянно проникал холодный февральский воздух, — а между тем Игорь как-то странно косился на меня. Наконец, когда молебен закончился и люди стали выходить на улицу, Игорь поравнялся со мной и, как будто бы даже и не мне, сказал:
— Ужасно служат.
Служили, и правда, ужасно: поп невнятно бубнил, а певчие бабы отвратительно пищали, — но я не стал поддакивать и только неопределенно пожал плечами. Отвечая незнакомцам, нужно, с одной стороны, не обидеть человека пренебрежением, а с другой, не дать своей любезностью повода к продолжению беседы — я давно усвоил эту лукавую этику мегаполиса.
— А вы единоверец, да? — спросил он.
— Чей?
— Я не в том смысле, — Игорь усмехнулся.
Оказалось, что он принял меня за представителя узкого церковного течения — приверженцев старого обряда внутри Московского Патриархата — они же единоверцы, в значении единства дораскольной, «древлей», веры и пореформенной, «никонианской». Я и не знал, что старообрядцы стоят в храмах со скрещенными на груди руками, да и бороду я отращивал не по религиозным соображениям, а скорее от нелюбви к бритью.
Игорь немного просветил меня относительно единоверия и предложил сходить на службу по древнему чину. К тому времени мой неофитский пыл уже сменился тлением — в церкви мне становилось скучно, редкий и зыбкий молитвенный настрой, едва возникнув, исчезал, как спугнутая ящерица, от скороговорок псаломщика, визгов клироса, трезвона рингтонов, джинсовых задниц стоящих впереди «сестер» и броуновских движений «захожан» с охапками свечек. Собственно, обычная православная служба примерно из этого и состоит, просто раньше мне удавалось замечать здесь смиренное, самуоничижительное Божественное присутствие, а теперь я просто знал, что оно есть, но знания было мало для духовных переживаний. Поэтому меня заинтересовала экзотика древнего чина.
Старый снег, лежащий вдоль проезжей части, был похож на объедки «Графских развалин», в которые гости стряхивали сигаретный пепел; белокаменный храм с зеленоватыми куполами стоял в стороне от шумной дороги, обросший небольшим, но пышным сквером, словно прикрываясь высоким воротником пальто от дымящего рядом курильщика. Внутри было темно и тихо, хотя служба начиналась с минуты на минуту. Кроме нас в храме стояло всего несколько прихожан: седобородый старик в старорусской рубахе без пуговиц, перевязанной узорным поясом, парень в косоворотке, тоже препоясанный, еще пара мужчин в обычной, но строгой одежде и женщина в сарафане до пола и платке, застегнутом под самым подбородком — у всех в руках четки-лестовки. Пройдя почти на середину храма, Игорь поклонился сначала направо — мужчинам, затем налево — женщине, после чего взял на скамье возле входа подручник и встал рядом со стариком, скрестив, как и все, на груди руки. Я повторил те же действия, но чуть менее уверенно.
Вскоре на амвон вышел священник. Завидев его, с клиросов, отделенных от основного пространства храма стенками с иконами, высыпали причетники и певчие — мужчины в черных кафтанах-подрясниках и женщины в сарафанах. Священник бросил перед собой подручник, и все сделали то же. «Боже, милостив буди мне грешному», «Создавый мя Господи, помилуй мя», «Без числа согреших, Господи, помилуй и прости мя грешного» — возглашал он, двуперстно крестясь и глубоко кланяясь вместе с остальными. «Начинать богослужение с покаянной молитвы мытаря — как это хорошо», — подумал я.
Всенощное длилось четыре с половиной часа. За это время никто не ходил по храму и даже не менял поз, лишь периодически крестясь и кланяясь, одновременно и строго в определенные моменты. Хор пел знаменным единогласием, как один человек, при этом каждое слово звучало разборчиво. Светили только свечи, выхватывая из полумрака лики святых. В середине службы было целование Евангелия, которое в отличие от практики обычных приходов совершалось не суетливой гусеницей, а медленно, чинно, почти торжественно: люди подходили к иконе попарно — сначала священники, потом причетники и клирошане мужеского пола, потом мужчины-прихожане по старшинству, а потом женщины в том же порядке; перед аналоем клались два земных поклона, затем следовало непосредственно целование, еще один земной поклон Евангелию и один священнику без крестного знамения со словами «прости мя, честный отче», а потом пара совершала поклон друг другу как бы «валетом», при этом тот, что справа, говорил «Христос посреди нас», а другой отвечал «есть и будет». В конце службы, перед отпустом, священник повернулся к народу и сказал: «Благословите, отцы святии и братия, и простите мя грешного, елико согреших… (далее шло перечисление грехов)», — на что все остальные несколько раз перекрестились с поясными поклонами и пали ниц на подручники, а чтец произнес те же слова, но уже от их имени. Наконец, повторив молитвы и поклоны, совершенные в начале, прихожане стали расходиться.