Поезд подъезжал к Казани. Лежа на верхней полке, я вспоминал, как год назад ехал в точно таком же вагоне и беззвучно плакал, не понимая, почему еще вчера маме можно было позвонить и услышать ее голос, а теперь уже нет. Странно, подумалось мне сейчас, а ведь именно ее смерть привела меня к Богу. То есть в каком-то смысле это была ее жертва ради меня. «Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, пав в землю, не умрет, то останется одно, а если умрет, то принесет много плода». Семья — это единый живой организм: когда мамы не стало, бесы, жившие в ней, кинулись пожирать ближайший член — ее сына, но я забежал за ограду Церкви, а значит, и мама вошла в нее — в той мере, в какой я продолжение мамы.
Соседки замолчали и стали доставать сумки — в окне поезда друг за другом выплывали храм-памятник воинам, павшим при взятии Казани, многократно оскверненный татарскими националистами, чертово колесо парка «Шурале», Стела свободы, увенчанная фигуркой «Хоррият», похожей на эмблему Бэтмена, покосившаяся башня Сююмбике, подтянутая железным поясом, мечеть Кул-Шариф, которую мы школьниками прозвали «Крутой шериф», летающий казан Цирка, стеклянная коробка «Спорт сарая» и наконец посольство цивилизованного мира, оно же святилище одного из верховных божеств современного пантеона, «любезного для всех и лукавого владыки чрева» — Макдоналдс. Вскоре показался и папа — он, как обычно, уже стоял на платформе.
Мы жили на правом берегу, и путь с вокзала домой лежал через мост, откуда разворачивалась прямо-таки открыточная панорама. Казань сильно изменилась за эти восемь лет — сложно сказать, в худшую или лучшую сторону, но сами перемены в ее облике рождали в душе какое-то горькое чувство, как будто город не имел права меняться в мое отсутствие, ежедневно совершая своего рода предательство.
Я уехал отсюда летом 2005-го. Казань шумно готовилась к празднованию тысячелетия, а я провел здесь тысячу недель и уже мечтал о побеге. Всего за сутки до уезда я мог только мечтать об этом. Помню те дни почти что до часа.
Накануне был мой выпускной. Я примерял перед зеркалом потрепанный китель с шевроном Военно-оркестровой службы Вооруженных Сил, когда в комнату вошла мама.
— Что это такое?
— Мой костюм на выпускной. На развале увидел.
— Ты с ума сошел? Мы же купили тебе пиджак!
— В гроб меня в нем положите.
Маме было не понять моего бунтарства. А мне казалось, что если я буду стоять в пиджачке на сцене банкетного зала дешевого ресторана и слушать напутственную речь глуповатого директора школы, то жизнь моя будет навсегда загублена. Я не мог позволить себе выглядеть так же, как мои одноклассники, которые уже знали, куда будут поступать, куда потом пойдут работать, куда сделают первый банковский вклад, куда поедут в свадебное путешествие, куда отдадут учиться детей и, пожалуй, куда отправятся после смерти. В то время как мои жизненные планы обрывались на выпускном.
В эти планы входили получение аттестата круглого троечника, а потом безудержный отрыв на последней школьной дискотеке. Я всегда с презрением относился к дискотекам, особенно школьным, но Сорбет предложил мне съесть экстази прямо на выпускном — я и травку-то до этого толком не курил, но почему-то согласился, — а это означало, что танцы неизбежны. Меня утешало, что после выпускного я вряд ли увижу своих учителей или одноклассников и мне не придется краснеть за свои судороги в стиле Яна Кертиса под хиты из «Фабрики звезд».