— Помнишь, «Иллюзион» в парке Горького? — спросил вдруг Сорбет после долгого молчания.
Конечно, я помнил этот аттракцион. Ты заходишь в небольшую комнату с бутафорским интерьером, в которой почему-то пахнет блевотиной, садишься на диван, и вдруг стены, пол и потолок начинают двигаться вместе с мебелью, сменяя друг друга. Вся штука в том, что диван остается неподвижным, как бы являясь осью вращающегося барабана, но у тебя возникает полная иллюзия, что диван тоже вот-вот перевернется, поэтому ты начинаешь хвататься за спинку и подлокотники, упираться ногами в подушки, ерзать и изгибаться. Наконец ты понимаешь, что диван стоит на месте, и перестаешь суетиться, но усилий разума не хватает, чтобы изменить реакцию организма — у тебя все равно кружится голова, а к горлу подступает тошнота.
— Помню, а что?
— Иногда мне кажется, что вся жизнь — это большой «Иллюзион»?
— В смысле, что все — иллюзия?
— В смысле, что все идет по кругу, и тебе кажется, что ты тоже движешься, но, на самом деле, стоишь на месте. И еще постоянно пахнет блевотиной.
Я был не прочь разрыдаться, но такой сентиментальности Сорбет бы, точно, не понял. Тогда я предложил «шлифануться» — это он понял прекрасно.
— Только где в такое время выпивку купишь? — озадачился я.
— В «Дебаркадере», — уверенно ответил Сорбет.
На следующий день мы с папой поехали на могилу мамы. Здесь, на деревенском кладбище среди невзрачных надгробий с надписями на татарском, он в своих очках с тонкой оправой, свеженьком поло и льняных брюках выглядел как бейджик, прицепленный на корову. Казалось, даже вороны, сидевшие на гнилых и растопыренных, как старушечьи зубы, дощатых оградах и вопреки законам физики почему-то не валившиеся вместе с ними наземь, смотрели на папу изумленно, будто спрашивая друг друга: «Что он тут делает? Тут похоронена его жена? Но как случилось, что его жену похоронили тут? Нет, как вообще случилось ему жениться на той, которая могла быть тут похоронена?».
В действительности, папа был не меньшей загадкой, чем мама — просто она была загадочна как Эль-Ниньо, а он — как Стоунхендж. И каким-то совсем уж загадочным образом урагану удалось закружить эту груду валунов в танце, который притом длился почти тридцать лет и даже породил детей — двух странных каменных бабочек. Когда мама умерла, «минеральная» природа папы стала еще более очевидной. Вращение в мамином вихре создавало некоторую иллюзию его деятельности, а теперь вдруг наступил штиль, и он просто упал на землю, с облегчением предавшись ползучему движению песков жизни. Папу вполне удовлетворял пушкинский рецепт суррогата счастья, и обретя покой и волю, он отправился наконец «в обитель дальнюю трудов и чистых нег» — правда, вряд ли поэт имел в виду работу офисного менеджера с ежевечерним перелистыванием телеканалов до постепенного засыпания.
Мне было совершенно непонятно, чем живет этот человек. При мысленном наведении на него феноменологического измерителя жизненности, все индикаторы прибора еле мигали. Папа ничем не интересовался — разве что спортивными новостями, да и это, казалось, лишь дело привычки, появившейся еще в юности. Его ничто не впечатляло, а самой эмоциональной реакцией, которую могло вызвать у него событие внешнего мира, было слово «здоровски», произнесенное с чуть оттопыренной нижней губой. Раз в год он брал отпуск и ездил за границу — каждый раз в новую страну, но при этом везде останавливался в одинаковых отелях, за территорию которых почти не выходил. Однажды его отправили в корпоративную регату по Карибскому морю, и когда по его возвращении я принялся возбужденно расспрашивать о путешествии (регата! Карибы!), папа только пожаловался на качку, влажность и жару. Он был равнодушен к еде и, получая довольно высокую зарплату, покупал продукты в магазинах эконом-класса, да еще и высматривал там товары по акции. Выпить он любил, но и это делал без куража, скорее из чувства социального долга — чтобы быть, «как все нормальные люди», — пил, разумеется, по пятницам и никогда не похмелялся. При этом папа не понимал ни вкуса, ни смысла пива, вина, коньяка или виски, предпочитая строго водку — опять же, дешевую, поскольку главным ее свойством считал градус. Это, однако, не было связано с грубостью его натуры — напротив, папа обладал определенным чувством красоты, но оно у него было жестко подчинено соображениям прагматизма — точнее, сама красота в его понимании была чем-то функциональным (ведь даже изящество фигурного катания легко конвертируется в цифры на табло). К искусствам он был холоден и книг, конечно же, не читал. Еще учась в школе, я как-то заставил его взяться за «Алхимика» Коэльо и был просто обескуражен, когда папа, дочитав роман, тут же принялся за спортивную газету. Тогда мне казалось, что после прочтения этой книги любой здоровый человек должен если и не стать пастухом, то, по меньшей мере, бросить рутинную работу и заняться тем, к чему лежит душа. Я боялся допустить мысль, что кому-то офисная работа может быть действительно по душе, ведь если такие люди есть — значит, у честного и тонкого человека, каким я себя мнил, только два пути: монашество или терроризм как две крайних формы выражения разочарованности в человечестве. Что до политики, то папу она волновала примерно так же, как погода, с которой все равно ничего не поделаешь, поэтому уж лучше пусть все идет как идет — разумеется, он был путинистом «по умолчанию», как и большинство россиян. А в отношениях с религией представлял из себя столь же типичного «захожанина»: носил крестик и кольцо «спаси и сохрани», держал дома и в машине иконки, по большим праздникам ненадолго заглядывал в церковь (свечки, правда, не ставил, потому что не знал, «кому, за что и какого размера»), соблюдал первую и последнюю неделю Великого поста — в общем, был христианином ровно до той границы, где вера начинает требовать от своего приверженца каких-то усилий к изменению жизни. Однажды, уже после моего воцерковления, папа заявил, что хочет причаститься — я даже приехал ради этого в Казань и принудил его на день отказаться от телевизора и за вечер прочитать хотя бы евангелие от Марка, но на следующее утро во время исповеди священнику все равно пришлось объяснять папе, кто такой Христос и в чем была Его миссия, а сразу после литургии причастник поспешил смотреть какое-то воскресное шоу.