Я одновременно жалел папу и злился на него — ну что же ты сидишь в своей раковине, как жалкий моллюск?! Мне хотелось поднять его за уши, как поднимают детей, только показать не «Москву», а жизнь. Не мог же он в самом деле считать свое существование жизнью! Ведь где-то там под этим панцирем должен был сидеть живой человек со своими мечтами, порывами, жаждой свершений, страстями (а не одними страстишками)! Или это есть не у всех? Тогда откуда у меня? — неужели только от мамы? Может, она для того и была ему послана ураганом, чтобы он, земной и каменный по природе, научился летать? А он не справился, не выдержал турбулентности, и это стало опасным для них обоих…
Мы положили на могилу цветы — папа не видел смысла покупать целый букет, чтобы бросать его в землю, но я настоял — мама очень любила цветы. Постояв несколько минут, мы пошли обратно к машине.
— У тебя там невеста не появилась? — спросил вдруг папа, когда мы ехали домой.
— Нет.
— А просто девушка?
— Нет. А что? Внуков уже захотелось? — я сказал это в шутку, но по лицу папы понял, что попал в точку.
— Может, и захотелось.
«Зачем ему внуки? — подумал я. — Неужели он будет их нянчить? И чем он может с ними поделиться? Ведь детей хотят от преизбытка чувств, жизненной энергии, накопленного опыта, а у него с этим негусто… Неужели все дело в следовании проклятому плану, который он себе составил в соответствии с представлениями о жизни „как у всех нормальных людей“?». Я стал теребить в руке упаковку от цветов, оставленных на могиле, и тут меня озарило. Да, делиться папе, действительно, нечем, и потому он хочет (подсознательно, разумеется), чтобы они, внуки, поделились с ним. Чем поделились? Самым главным — бытием. Ведь человек, не переживающий полноценно свое индивидуальное бытие, черпает бытие в роде — в нем ищет свое экзистенциальное основание. Такой человек является как бы монадой, пустой самой по себе, но пропускающей через себя нечто несоизмеримо большее, чем она, и только тем по-настоящему живущей.