Я вспомнил, как лет пятнадцать назад мы всей семьей поехали на Новый год к одному папиному другу-фигуристу в Нижний Новгород, и когда поезд проезжал по большому мосту через Волгу, сосед с бокового места стал воображать, что состав сойдет с рельс и свалится в реку, а папа спокойно ответил: «Умереть с семьей — что может быть лучше?». Тогда я услышал в этой фразе эгоизм (ведь он сказал не «за семью» и не «ради семьи», а «с семьей»), но теперь я понял — дело в том, что даже смерть представлялась папе не совсем настоящей, полноценной без родных.
Теперь, когда его дети выросли и покинули дом, а жена умерла, папа, по всей видимости, стал чувствовать, что жизнь теряет осмысленность, и надеялся, что продолжение рода может осветить его гаснущую монаду.
— Будут, папа, внуки… когда время придет, — выдавил я из себя, отвернувшись к окну, чтобы не показать мокрых глаз.
— Знаешь, время не только приходит, но и проходит. Неужели тебе ни разу не хотелось серьезных отношений, семьи?
— Конечно, хотелось.
— Это с кем?
— С Ольгой.
Да, я ведь даже делал Ольге предложение. Спустя месяц после знакомства. Правда, она лишь усмехнулась в ответ, причем так по-детски, что я был начисто обезоружен. А пока я ждал расшифровки ее реакции, какой-то подсказки, намека, Ольга просто делала вид, будто никакого предложения и не было. Наконец я, в растерянности, не нашел выхода лучше, чем тоже сделать вид, что ничего не произошло, и мы больше никогда не вспоминали о том случае.
— С какой еще Ольгой? — удивился папа, но потом вспомнил: — А, с этой… Ну, вряд ли у вас было серьезно.
Это прозвучало так, словно папа вообще не верил в существование Ольги и лишь нехотя подыгрывал мне. Впрочем, большинству моих родственников и друзей не приходилось даже подыгрывать — они вовсе не знали об Ольге. Когда мы с ней были вместе, я никому о нас не рассказывал, как молодые мамы, которые стараются насколько можно дольше скрывать беременность. Ну а потом случился «выкидыш», и рассказывать о нем хотелось еще меньше. Но все это было серьезно — я мог бы поклясться чем угодно, что серьезно. А если у людей это считается несерьезным, значит, они ничего не понимают в серьезности, значит, они вообще ничего не понимают!..Хотя, признаться, мне самому порой казалось, что Ольги никогда не было, что я ее выдумал. Но даже если так, ничего «серьезнее» со мной все равно не случалось и ничего «серьезнее» представить я себе не мог.
— Серьезно, но очень недолго. Бывает и так, — ответил я.
— Да уж, как только не бывает, — вздохнул папа.
Мы заехали на заправку. Папа пошел в кассу, а я тем временем скомкал упаковку от цветов и выбросил ее в ближайшую урну.
Когда я поступил во ВГИК, на первом же занятии наш мастер Арабов совершенно будничным тоном объявил, что из всей группы только два-три человека «останутся в профессии». За время нашего обучения киноиндустрия немного ожила, но, по большому счету, он оказался прав: кто-то стал флористом, кто-то поваром, кто-то специалистом по традиционной медицине, кто-то бригадиром массовщиков, кто-то переводчиком с санскрита, а кто-то даже магом в Хогвардсе, но в кино остались единицы. Я был как раз из тех, кто решил сделать зрелища своим хлебом. Во-первых, ничего кроме придумывания историй я не умел, а во-вторых, если бы и умел, то мне было бы слишком жалко потраченных пяти лет жизни, откажись я от полученной специальности.
В конце нулевых русская нефть била фонтанами, питая бессердечно-сосудистую систему франкенштейна, которого являла собой постсоветская Россия, и продукты его жизнедеятельности в виде казенных денег даже доходили до киноиндустрии, поэтому я был полон надежд и амбиций. Но пары лет работы на «фабрике грез» мне хватило, чтобы перестать грезить. Едва возродившись после погрома 90-х, наше кино сразу же разделилось на три основных направления: первое пародировало голливудский мейнстрим, второе мимикрировало под европейский артхаус, третье симулировало продолжение «старых добрых» советских традиций. Последователи всех трех направлений порождали одинаково угрюмую серую жвачку, с одинаковым упорством отказываясь от культурного диалога со зрителем и осмысленного поиска самобытных жанровых и стилевых форм, а финансовая поддержка государства освобождала продюсеров даже от элементарной рефлексии на тему провальной прокатной статистики. Я понял, что в сложившейся системе не смогу полноценно реализоваться как сценарист, а писать «в стол» у меня не было никакого желания, ведь я никогда не относился к кинодраматургии как к делу всей своей жизни — по большому счету, сценарий есть такое же сырье для фильма, как раскадровка или декорации, тем более в продюсерском кино, — а как можно вкладывать всю душу в произведение, конечное воплощение которого зависит не от тебя? (Поэтому я хорошо понимаю презрение Холдена Колфилда к своему брату-писателю, подавшемуся в Голливуд, не говоря уже о том, что писатели редко оказываются хорошими сценаристами.)