Меня всегда интересовала природа массового кино, хотя во ВГИКе смотреть мэйнстрим считалось зазорным. После того, как на одном из вступительных экзаменов нам показали «Фотоувеличение» Антониони, я честно признался мастеру, что, по мне, это смертная скука, а на вопрос о том, что же тогда не скучно, ответил: «Кин-дза-дза». Арабов засмеялся, но все-таки взял меня в группу. Затем в течение пяти лет нас продолжили обрабатывать артхаусом самых разных сортов, но возвращаясь в общежитие, я все равно включал любимые боевики, которые, как мне поведали искушенные в кино сокурсники, относятся к «классу Б». Жан-Клод Ван Дамм, Чак Норрис, Стивен Сигал, Марк Докаскос, Дон Дракон Уилсон, Билли Блэнкс, Джалал Мерхи, Боло Йенг, Лоренцо Ламас — в их компании мне было уютней, чем с несчастными итальянцами неореализма, скучающими французами «новой волны», циничными англосаксами нуара или «морально беспокойными» поляками. Поэтому, поступив в аспирантуру, я решил: если уж надо писать диссертацию, то буду исследовать проблему жанрового кино. Гораздо интереснее искать смыслы там, где академики видят только тупость и пошлость, чем с умным видом разглядывать под лупой метафоры, аллюзии и символы, которые намерено расставлены автором, как дорожные знаки с надписью «осторожно, смысл».
В своей первой публичной лекции я намеревался рассказать о гностических истоках хоррора, о пессимизации сай-фая и популяризации фэнтези в эсхатологической оптике, об эволюции супергеройского кино из вестерна и романтике мессианского титанизма, о феномене археомодерна на примере советских лирических комедий и производственных драм… Но когда у дверей киноклуба меня встретила Женя, я почувствовал себя школьником, у которого на глазах учительницы выпали из рукавов все шпаргалки.
Людей в зале было 20–30, подруга Жени представила меня как аспиранта ВГИК и «успешного сценариста», а еще хотела упомянуть вышедший полгода назад мультфильм про Капитана Атлетику, но я попросил воздержаться. Поприветствовав аудиторию, я объяснил, что был вызван сюда всего за пару часов до встречи и не успел подготовиться.
— Поэтому предлагаю просто задавать интересующие вопросы, и возможно, один из ответов выльется в какое-то подобие лекции.
— Что нужно, чтобы написать хороший сценарий? — спросил кто-то после весьма длительного недоуменного молчания.
— Думаю, прежде всего, нужно понимать, что такое драматургия. Хотя многие сценаристы получают миллионы, прекрасно обходясь без этого. Но знайте, в аду таких приковывают к креслу кинозала и нон-стопом крутят их «шедевры». Причем без возможности моргать — как в «Заводном апельсине».
Зал зашелестел смешками. Женя тоже улыбнулась. Неожиданно удачное начало, подумал я.
— Само слово «драма» переводится с греческого как «действие». Но о каком действии идет речь? Не о физическом, разумеется. С точки зрения драматургии, история может быть насыщена «экшеном», и при этом в ней может ничего не произойти, или, наоборот, один взгляд может стать поворотным событием. Драматическое действие — это судьбоносное действие, ставящее героя перед важнейшими вопросами, качественно меняющее его бытие.
— А вы верите, что люди вообще могут меняться? — спросил человек из заднего ряда. Лицо и голос показались мне знакомыми. Впрочем, из-за того, что я пересмотрел много фильмов, со мной часто такое случалось, и я уже привык. Иногда мог часами разгадывать, на какого же персонажа похож человек, но сейчас даже не стал вглядываться, чтобы не отвлекаться от лекции.
— Я верю, что люди должны меняться. А если не меняются, то в этом их трагедия. То есть драматургия — это как бы идеальная версия жизни. Идеальная не в том смысле, что обязателен happy end (к черту его!), а в том, что драма очищена от пустых будней, суеты, случайностей и состоит только из роковых, провиденциальных событий. Герой не просто передвигается внутри фабулы, но экзистирует, его путь определен только его собственными решениями и заложенным в него Образом, Идеей. Можно сказать, драматургия — это наука о Промысле.