— Ну ладно, не кипятись. Негоже в таком настроении в храм заходить.
Оставшуюся дорогу мы шли молча.
Исповедь в единоверческом храме проводилась на вечерне после шестопсалмия — утренняя исповедь во время литургии, как на большинстве приходов, не практиковалась. На кафизмах все желающие исповедаться брали подручники и тихо выходили в предел. Там клались три земных поклона, прочитывались предварительные молитвы и только потом священник пускал прихожан к аналою. По порядку, разумеется — без всяких «живых очередей», в которых иной раз можно было даже наблюдать ссору из-за места (вот уж, действительно, маркер духовного состояния Церкви и народа); сначала шли клирошане и причетники, потом мужчины-прихожане по старшинству, потом тем же манером женщины.
К слову, женщин на службах всегда было меньше, и это тоже меня сразу удивило. В православной среде так любят осуждать феминизацию общества, но никого почему-то не беспокоит феминизация самой Церкви, ставшая уже свершившимся фактом. Причем дело не только в количественном превалировании женской части, но и в «обабении» мужской. Когда я рассуждал об этом, то пришел к выводу, что причина кроется в общей сенсуализации богослужений нового обряда, чему способствуют и эмоциональное партесное пение, к которому добавилась традиция совместного пения прихожан, и живописные или, того хуже, полиграфические иконы, и пышное убранство храмов (цветы, яркое электрическое освещение, а на Пасху нередко можно увидеть даже неоновые буквы «ХВ»), и постоянные лобызания образов (у старообрядцев вообще нельзя прикладываться к иконам, висящим на стенах), и частые осенения себя крестным знамением, и стояние на коленях в некоторые моменты службы (что никогда не было принято на Руси) — проще говоря, произошла подмена духовности душевностью.
Помнится, после первой службы древним чином я долго не мог подобрать точное слово для того состояния, которое царило в храме, но наконец нашел его — трезвение. Удивительная духовная трезвенность была во всем — чувствовалось, что идет Бого-служение, а не какая-то душевная экзальтация — идет спокойно, чинно, даже в некотором смысле холодно, но при этом огненно, как может гореть только дух, но не душа. Русские сами по себе очень душевный народ, потому и слово «душевный» является у нас синонимом хорошего, доброго, настоящего, но душевность эта, если она не опекаема духом, порождает самые отвратительные пороки, подобно страстной женщине, оставленной мужем.
Я стоял и теребил в руке лестовку. Было немного волнительно — первая исповедь по древнему чину — казалось, тут спрос будет строгий, как на Страшном суде, и суровое лицо батюшки это только подтверждало. Мне вспомнилась моя самая первая исповедь.
Это было через пару месяцев после стояния на службе у отца Пимена в Иверской часовне. Я пришел в храм возле моей тогдашней съемной квартиры за час до вечерни и попросил свечницу позвать священника.
— Здравствуйте, я исповедаться хочу, — сказал я подошедшему через некоторое время батюшке. Его звали отец Андрей, и он был старше меня всего, наверное, лет на десять — невысокий, худой, в очках, с короткой светлой бородой, едва переросшей состояние щетины, и такими же светлыми волосами, на макушке уже начавшими редеть.
— Что-то серьезное? — настороженно спросил отец Андрей, оглядывая меня с головы до ног.
«Я пришел исповедаться впервые за 25 лет! И уж поверьте, это были не самые безгрешные полвека, которые помнит земля! Куда уж серьезнее?!», — так мне хотелось прокричать в ответ, но я почему-то заведомо чувствовал себя должником и перед батюшкой, и перед свечницей, и перед сторожем храма, и перед его котом, если таковой тут имелся, причем должником очень нерадивым, поэтому только пробормотал:
— Да нет, наверное, ничего…
— Тогда приходите вместе со всеми, когда служба начнется.
Я досидел до начала вечерни, потом стоял около часа, честно пытаясь вслушиваться во все слова службы, и вот в какой-то момент отец Андрей тихо вышел из небольшой дверцы в правой части храма с Евангелием и крестом в руках. Он положил их на аналой и сам встал рядом. Я понял, что сейчас начнется исповедь, но когда я стал продвигаться к отцу Андрею, то обнаружил, что к нему уже выстроилась очередь. Вот так — я рассчитывал на откровенную и длительную беседу с глазу на глаз, в ходе которой священник, конечно же, увидит во мне тонкую, измученную поисками истины душу, а потому будет расспрашивать о моем пути к Богу и, несомненно, найдет его удивительным, заслуживающим описания в повести или даже романе, — а теперь я стоял в огромной очереди, где каждый подходил к священнику, тараторил что-то шепотом, затем наклонялся под его епитрахиль, затем суетливо целовал крест и Евангелие, затем просил благословения и убегал. Меня подмывало уйти, но я решил остаться — совершить свой первый христианский подвиг. В результате я пропустил всю очередь вперед и остался с отцом Андреем один на один; служба к тому моменту уже давно закончилась.