— Я в первый раз, — робко пояснил я, надеясь, что батюшка узнал меня и уже успел оценить мое достойное канонизации терпение, ведь с нашей первой встречи прошло, наверное, часа четыре. — Ничего, что я по бумажке?
— Ничего-ничего. Начинайте.
Я начал перечислять грехи, стараясь внутренне пережить каждый из них и вызвать в себе искреннее раскаяние. Вдруг где-то рядом заиграла музыка — я сразу узнал ее — это была песня Queen. В лицо прыснуло краской — я почему-то был уверен, что музыка играет из моего кармана, но через секунду вспомнил, что выключил телефон и что к тому же полифонические рингтоны в нем вообще не предусматривались, да и любителем Queen я никогда не был.
— Продолжайте, — спокойно сказал отец Андрей, засунув руку куда-то под ризу и этим движением прекратив музыку.
Я смутился и даже забыл, на какой строчке списка остановился, поэтому начал заново. Наконец мое «греховное рукописание» закончилось, и я убрал бумажку в карман.
— Да, — многозначительно произнес батюшка. — Я тоже пришел к Богу в уже зрелом возрасте.
Затем отец Андрей начал рассказывать о том, как его мировоззрение перевернули книги про Гарри Поттера. Зачем взрослый человек взялся читать ширпотребные детские книжки и какая связь между православием и приключением юного ведьмака, я так и не понял, но слушал и кивал, пока батюшка наконец не вспомнил, что надо бы прочитать надо мной разрешительную молитву. А когда я перед уходом сложил руки под благословение, глаза мои вдруг уперлись в синюю татуировку «LOVE», раскинувшуюся побуквенно на иерейских пальцах. «Ну вот, — подумал я, — а кого-то еще пугают злыми бабками в храмах».
Вообще, отец Андрей показался мне хорошим мужичишкой, но я сразу решил, что исповедоваться к нему больше не пойду. Возвращаясь домой, я испытывал, с одной стороны, облегчение оттого, что все закончилось, а с другой — какое-то внутреннее беспокойство оттого, что не ощутил особого действия благодати. Внезапно передо мной пронеслась машина, окатив меня из лужи. Я хотел выругаться, но вдруг почувствовал, что не могу. Прямо как в детстве, когда Сорбет и другие мои друзья уже вовсю матерились, а у меня при всем желании почему-то не поворачивался язык — мне казалось, что я поврежу нечто, мне не принадлежащее, будто испачкаю белую рубашку, взятую задорого напрокат. И вот я стоял у дороги, обрызганный грязью по воротник и в то же время белоснежно чистый. Было так удивительно, что какой-то хиппи в рясе накрыл меня золотистым фартуком, а потом что-то пробормотал, и вот я уже снова иду по улице ребенком.
За следующие два года моего воцерковления исповедей было много, но все они смешались в один большой монолог с повторяющимся до зевоты списком грехов, за которые было стыдно не ввиду их особенной богомерзкости, а ввиду их банальности. В этот раз у меня снова был такой же список, но когда я смотрел на покаянно согбенную спину исповедующегося Игоря, то решил, что не буду доставать листок, и скомкал его прямо в кармане. Наконец настал мой черед.
— Имя напомните, — мягко, но в то же время строго произнес отец Димитрий. Конечно, имени моего он не знал — слово «напомните» было выдано авансом.
— Дионисий, — со всегдашней неловкостью назвал я свое крестильное имя.
— Хорошо, слушаю.
— Отец Димитрий, я подумал, что надо исповедоваться только в том, что действительно терзает, мучает совесть.
— Это почему же? — спросил отец Димитрий с некоторой раздраженной усталостью.
— Ну а разве наши грехи могут оскорбить Бога? Было бы кощунством так думать. Зачем же тогда все их перечислять? Бог и так их знает.
— Бог их не только знает, но и прощает еще до совершения. Зачем тогда вообще каяться? — вопрос прозвучал так назидательно, что, видимо, ответ на него не подразумевался.
— А потому что каемся мы не для Бога, а для нас самих.
— Ну конечно, для нас. И вы считаете, нам не полезно вспомнить все свои грехи? — мне показалось, что отец Димитрий уже готов прервать диалог и вот-вот попросит перейти к собственно исповеди.
— Помнить полезно, но мне кажется, нет смысла все их перечислять. Важны ведь не грехи, а сам факт раскаяния. Помните, благоразумный разбойник на кресте не исповедовал своих грехов — он именно раскаялся. Глубоко, до сокрушения духа. И первым вошел в рай. А мы все больше не вглубь, а вширь каемся.