— Ну и чем же все кончилось?
— А ничем. Теперь этого человека охраняет государство, так как номинально он владелец несметной суммы. Ему пятьдесят лет. Он уже составил завещание, по которому после его смерти марка передается государству… Но при жизни продать отказался.
— Какова же мораль?
— Мораль… — задумчиво повторил Николай. — Прекрасно то, что неповторимо.
— Чувства и недвижимость… понятия несопоставимые.
— Я знаю. Мечта всегда недостижима сразу. Уже заранее ты готовишь себя к испытаниям. И вдруг все свершилось само собой. Не надо никаких жертв. Ты — обладатель мечты.
— Значит, тебе повезло. Дуэли сейчас не в моде. Этому стоит радоваться.
— Наверное, но я не хочу везения. Испытания должны быть, понимаешь? Иначе мечта беспомощна…
— Ну а Лена? Она говорит что-нибудь?
Николай прикусывает губу.
— …Она спрашивает, чего мы ждем.
— Что ж, ее нетрудно понять. Чувства невечны, они могут пройти. Житейское беспокойство. Нелепо же, наконец, придумывать испытания.
— Пройти? — Николай удивленно разглядывает руки… — Нет… Нет. Так не бывает. Тогда это не моя мечта…
— Ты не прав, — неожиданно говорю я вслух.
Парень, сидящий рядом со мной в зале суда, равнодушно оглядывает меня с ног до головы:
— Чи-во?
— …На основании статьи сто сороковой, — слышится судейский голос, — параграф шесть Уголовного кодекса Российской Советской Федеративной Социалистической Республики Климов Николай Петрович приговаривается к трем годам лишения свободы…
— Как? — не сдерживаюсь я.
Сосед усмехается, качает головой:
— Слушать надо. Три года впаяли.
Я осторожно вытираю испарину. Все. Ждать больше нечего.
Суд окончен.
Его нет с нами. К этому трудно привыкнуть. Страшит не его отсутствие, а сама мысль, что к этому следует привыкать. В те дни для нас не было частностей. Все казалось главным. Это от неопытности. Позже мы поняли — главное свершилось, а частности еще будут.
ПОСТАНОВИЛИ: исключить Николая Климова из рядов ВЛКСМ. Какое-то невероятное сочетание слов. В это невозможно поверить. Мы считались неплохими комсомольцами. А он был попросту вожаком в прямом и переносном смысле этого беспокойного слова. Мы знали — устав есть устав… Человек, привлеченный к суду, механически выбывает из рядов комсомола. Суд состоялся: приговор зачитан, остаются формальности или те самые частности, которые еще будут. Собраться, проголосовать, заполнить протокол. Ну, а если совсем невмоготу — посетовать на превратности жизни человеческой. Мало ли, совесть шалить начнет. Ей тоже покой нужен… Тут и пригодится. «Досадно, конечно. Ох, как досадно, но что делать. Иначе нельзя… Устав есть устав…»
Дело не в том, чтобы все понять… Это трудно, но возможно… Неизмеримо труднее пережить, привыкнуть.
Комитет комсомола стройки собирался трижды. Значит, не все потеряно. Сомневаемся не только мы. Хотели написать Харламову. Затем передумали. О чем писать? Повторять сказанное глупо. А нового что сообщишь… А через месяц узнали: Харламова переводят в Москву.
«Жаль, — написали мы в телеграмме, — но все равно поздравляем».
— Теперь в нашем деле будет участвовать рука Москвы, — мрачно пошутил Сергей.
Харламов уезжает — эта мысль преследует меня весь вечер и половину следующего дня. Не просто преследует, рождает состояние какой-то неосознанной до конца тревоги. Так бывает. Поезд вот-вот отойдет. Прощание скомкано. А слова, которые должно произнести, так и остались невысказанными. И чувство тоскливого разочарования будет преследовать вас на протяжении всего пути. Собственно, кто такой Харламов? В сущности человек для нас неизвестный… Пришли, встретил, нашел время выслушать, выразил готовность помочь — вот, пожалуй, и все… Остальное за пределами видимого, можно лишь догадаться. И все-таки Харламов нечто большее. И не общественное положение тому причина. Нет. Человеческая значимость, готовность понять…