Я ухожу, Игин мягко жмет руку…
— Будут интересоваться, что и почему?
— Будут, — сокрушенно киваю я.
— Это хорошо, когда есть с кем посоветоваться.
Дверной замок приглушенно щелкает.
Вкрадчивый Игин остается за пухлой, серого дерматина дверью.
Дежурный щурится на свет.
— Позже не мог? — Он зевает.
— Не мог, — отвечаю я и тоже зеваю.
— Открывай тут всяким, — бормочет дежурный и снова валится на диван.
В комнате горит свет. Так и знал, никто не спит.
Мне не надо говорить — я пришел. Книги, словно по команде, грохаются на стол. Доброжелательность судьбы все-таки существует. Сережки дома нет. Иначе бы, забросив ноги на стол или спинку кровати, он торчал тут же.
Сашка достаточно наивен, чтобы стыдиться своей несдержанности.
— Это как понимать? Предписание врача, или ничто человеческое нам не чуждо?
— Как хочешь. У меня нет настроения шутить. Меня вызывал Игин…
— Игин! — Сашка растерянно отпускает простыню. Зрелище достаточно необычное. Дон-Кихот на медицинском осмотре.
— Посмеемся потом, — бормочу я. — Сережка убирает на шестом участке людей…
— Ну это его, — начинает безразлично Димка, однако тут же спохватывается: — То есть как убирает?
— Просто. Не понравился, предложил уйти по собственному желанию. Выразил несогласие — получи выговор. Еще раз возразил — увольняю по 47-й и т. д.
— Ребята, шестой участок — это же лучший на стройке…
— Следует читать, был лучший. — Димка кривит губы… Странно, до Димки истинное понимание плохого доходит быстрее всех. — Как же он может, — говорит куда-то в сторону Димка. — И хотя бы слово… Эх-хе-е…
— Нет… постойте… Не надо горячиться… Видимо, есть какие-то причины. Сережка чуть-чуть педант. Нельзя просто вот так… Захотел и выбросил человека… Да и зачем ему это?
— Для несведущих цитирую: «Роль личности в истории». Принести?
— Как хочешь…
— Лешка, неужели ты думаешь?
— Не знаю… Сашок, я не специалист по психоанализу. Но, видимо, Димка прав. Представь художника, который не в силах создать полотно лучше своего предшественника или коллеги. А картины висят в одной комнате. Все приходят в гости, восхищаются первой, оставляя без особого внимания полотно хозяина. Художник не перестает рисовать. Нет. Он просто снимает со стены картину удачливого коллеги и уносит ее в чулан. И теперь уже гости неминуемо останавливаются перед полотном хозяина и говорят: «Любопытно… И главное — почерк».
— Все так… — Димка закуривает. — Тщеславие не допускает сравнения с лучшим, потому оно и тщеславие. Мы же знаем Сережку… Есть такая порода людей. Она не умеет продолжать. Для них алфавит только тогда алфавит, когда он начинается с первой буквы собственного имени… Все остальные могут остаться на своих местах… Это уже вторично…
— А разве мы не завидовали, мы сами, — не унимается Сашка, — как у Коли все складно получается с рабочими. У нас накладки, срывы, зазубрины, а у него будто подогнанные детали — одна в одну. И хоть бы щель какая.
— Ты хочешь сказать, что в подобных условиях поступил бы так же.
— Да нет, — устало отмахивается Сашка. — Просто пороки не чужды никому из нас.
На этаже хлопнула дверь…
— Сережка возвращается. Туши свет…
— Зачем?
— Говорю, туши. Вы, Леша с Димкой, идите… Должно же быть разделение труда. Я тоже хочу сыграть соло на кларнете. Мне все ясно.
— Что тебе ясно?!
— Ребята, я прошу вас.
— О господи, люди помешались на тщеславии. Пойдем, Димка.
— Ну, как знаешь, — Димка зевает. — Если чего, мы рядом.
— Ребята…
Мы на секунду задерживаемся в коридоре, шаги приближаются. Пожимаем плечами и уходим в свою комнату.
Утром встретили на улице Жихарева. Поздоровались холодно. Он тоже был на суде.
Жихарев поклевал носком ботинка землю и, ни к кому не обращаясь, сказал:
— Зря, — затем громко зевнул и уточнил — Кассации, кассации, кассации… Не надоело?
— Нет, не надоело.
— Неужели вы все-таки убеждены, что он невиновен?
— В пять, в десять раз больше.
— Вот как? Завидую. А впрочем, вру… Нечему завидовать. Хотите совет?
— Ну…
— Угомонитесь. Поверьте, вы сделали все возможное. Но… проиграли.
Жихарев лихо поддал кусок шлака, перепрыгнул через лужу и быстро пошел на трамвайную остановку.
«Значит, проиграли, как сказал Жихарев. Проиграли. И все зря?» Я только сейчас заметил, что иду в другую сторону. «Но ведь мы сделали все возможное! Как мало нужно людям. Достаточно сделать все возможное или, по крайней мере, подумать так, и ты можешь жить спокойно. Но где граница между возможным и невозможным? Кто ее устанавливает?.. Граница… А если ее нет? Если существуют иные параметры?.. Николай любит повторять это слово. Да-да, обозначить для себя высший предел, сделать правилом невозможное, отмести границы условного — значит перейти в иной жизненный параметр, где жизнь не просто жизнь, а борьба. Я не верю в бесполезность борьбы!..»