Мы так и не решили, что дарить. Вроде и знаешь человека, его характер, привычки, увлечения. И все равно стоишь в недоумении. Одно дело — человек рядом; другое, когда человеку плохо. Димка предложил идею. Это было так неожиданно и так просто, что мы растерялись.
— Вальтер Скотт написал свой первый роман в 45 лет и стал приличным писателем. — Это сказал я.
— Дима, ты подал гениальную идею в 23 года. Ты… перспективнее, чем Вальтер Скотт. Пусть это тебя воодушевляет, — добавил Сашка.
— Мы придем с газетой, в которой его стихи. — А это сказал Димка.
Шелунов — редактор молодежной газеты.
Комсомольскую газету в области любят. Почему? Сразу и не скажешь. Беспокойная газета. А может, оттого, что часто печатают стихи. Город молодой, стихи любят все.
Лицо у Шелунова пухлое, чуть с рябинкой. Шелунов тоже любит стихи, но не потому, что молодой, Шелунов — поэт. В его кабинете всегда холодно. Я сюда несколько раз приезжал с Николаем, знаю.
Сейчас он возбужденно потрет руки и скажет:
— Прохладно тут у нас. Только что кончили заседать, пришлось проветрить.
Заседаний тут сроду никогда не проходило. Температура как в овощехранилище. Какие уж заседания. Дом год как сдали, отсюда и результаты — батареи не работают. Мы строители, нам это понятно. А Шелунов — поэт, ему и гвоздь в диковину. Стесняется человек.
Историю Николая Шелунов знает — рассказал Харламов. Они друзья.
— Вот, — говорю я и протягиваю тетрадь Николая.
Шелунов недоверчиво косится на тетрадь, затем берет ее… Наскоро пробегает первые шесть страниц, удовлетворенно почесывает затылок, смотрит на нас:
— А чьи стихи?
— Его.
— А-а… — неопределенно тянет Шелунов. — Править уйма, но что-то есть. Ну, как там у вас?
— У нас без перемен. Плохо.
— Н-да… Закон, конечно, вещь суровая, только отчаиваться не стоит. В жизни всякое бывает, на то она и жизнь. А вот настроение ваше мне не нравится.
— Нам оно тоже не нравится.
— Ишь ты. Ладно, не обижаюсь. Парни вы больно хорошие.
Шелунов встает. Редактор есть редактор, даже если он поэт. Разговор окончен, и у него есть желание пожать нам руки. А у нас такого желания нет. И мы продолжаем сидеть.
— Хорошо бы в завтрашний номер, — тихо говорю я.
Глаза Шелунова теряют привычную веселость, медленно расширяются, затем становятся совсем круглыми.
— Это ты в каком смысле?
— В прямом.
— Ах, в прямом? Понятно. Я думал, ко мне серьезные люди пришли, оказывается, нет — ошибся. Вот когда тебя за этот стол посадят, будешь советовать, что и в какой номер ставить. А пока этого нет — извини. Между прочим, я редактирую «Молодогвардеец», а не «Нью-Йорк таймс», пора бы привыкнуть.
— Кто бы возражал, а мы нет, — робко оправдываюсь я. — Только лучше в завтрашний номер.
Наступает зловещее молчание. Шелунов собирается с мыслями.
— Значит, не возражаете? — переспрашивает Шелуновч
— Не возражаем, — соглашаемся мы.
— Спасибо, уважили. Тогда какого черта вы мне голову морочите. — Голос Шелунова срывается на крик. Меланхоличное лицо быстро покрывается пунцовыми пятнами.
Ребятам не по себе. Они виновато озираются, затем опускают глаза.
— Зачем же так, кто тебе морочит голову. Вот взгляни.
Мы, конечно, можем рассказать ему все. Нет настроения, да и времени нет. Должен же кто-то нас понимать с полуслова.
— Это еще что?
Шелунов оторопело смотрит на исписанные листки. Затем берет их и начинает читать.
— Так, ничего особенного. Два последних письма Николая. Завтра у него день рождения, — куда-то в сторону говорю я.
В кабинете холодно и тихо. Слышно, как за стеной стучит пишущая машинка. Не дочитав до конца, Шелунов откладывает письма в сторону, минуту-другую сосредоточенно смотрит себе под ноги, затем снова на письма. Видимо, на что-то решившись, быстро выходит из кабинета.
Мы ждем.
Возвращается он злой, все с теми же пунцовыми пятнами на лице.
«Будет опять шуметь», — решаю я и поворачиваюсь к ребятам. Но Шелунов не шумит. Ищет курево. Димка протягивает «Беломор». Шелунов мнет папиросу. Молчим.
— Ну, хорошо, допустим, — уже более спокойно говорит Шелунов. — Хорошо. Пару глав под псевдонимом.
Наверно, это действительно очень сложно. И нам следует вскочить и с шумом выразить свою благодарность. Но мы не благодарим и, уж конечно, не вскакиваем с мест. Все та же неловкая тишина.
— Какой смысл, — бормочу я.
— То есть как — какой смысл, — чуть запинаясь, переспрашивает Шелунов. И вдруг, словно взорвавшись, он начинает кричать: — Что вы из меня жилы тянете! Вы знаете, как это называется? — Редактор рывком наливает себе стакан воды.