— Он должен уехать.
— Любопытно, но не очень убедительно.
— Димка прав. — Сашка потирает виски. — Пусть уезжает.
— А если у них все по-настоящему?
— Ну, знаешь ли. Все на свете возможно, даже подлость. Однако это не значит, что подлецы должны оставаться безнаказанными.
— Димка, ты становишься философом, это опасно.
Димка не обращает внимания на реплику…
— С Сергеем поговорим мы.
— Кто это мы?
— Мы: я и Сашка!
— Хорошо, только не вздумай затевать драку, Димка.
— Нет, нет, можешь быть спокоен. Все-таки пока нас пятеро… Еще сегодня он — это мы… Ну, а завтра… Да стоит ли говорить о том, что будет завтра.
Это был жестокий разговор. Он сказал, ему надоело быть тенью. Он сказал, над нами смеются. В конце концов, закон есть закон. За головотяпство надо отвечать. А еще ему осточертело ходить с протянутой рукой и разыгрывать из себя образцово-показательного друга. Пусть этим занимаются другие.
Когда человека не узнаешь, невольно теряешься.
— Вы мне завидуете, — цедил он сквозь зубы. — Зачем же строить из себя моралистов? Лешка обо всем знал, но молчал. Он не такой примитив, как вы…
Я никогда не думал, что Сашка может ударить сильно, наотмашь по лицу. Я видел, как судорожно натянулись скулы и из зажмуренных, словно от ослепления, глаз его скупо выкатились светлые слезы. Выкатились и медленно поползли по щеке. Сашка плакал.
Сергей делает шаг назад, сжимает кулаки. Ладно, так даже лучше.
— До встречи, коллеги!
— Стой! — Димка загораживает дверь.
— Ах вот как? — Лицо Сергея становится совсем серым. — Ну что ж, на тебя это похоже.
— На этот раз ты ошибся. Тебе хотелось бы покинуть сцену оскорбленным принцем. Мы лишим тебя этой возможности. Ты дерьмо. Марать о тебя руки — значит унизить себя. Ты трус, и как всякий трус способен только на удар в спину. А еще ты способен топить людей и предавать их. Мы знали все. Понимаешь, все! Нас душило презрение к тебе… Но мы жалели Ленку… А теперь убирайся. Тварь можно лишь вышвырнуть. Надеюсь, ты окажешься сообразительным.
— Ненавижу… Не-на-ви-жу!! — выдохнул Сергей.
Большего он сказать не смог, рванул с вешалки пальто и выскочил прочь. Через минуту мы уже слышали сбивчивую дробь кованых сапог, медленно замирающую где-то в глубине лестничных пролетов.
— Все… — бормочет Димка, — все.
— Научился хлопать дверью… паразит. — Сашка опускается в единственное кресло и машинально трет переносицу.
Мороз ударил неожиданно, в ночь.
Утром уже минус двадцать. Ветер становится бедствием. Каждый день кто-то обмораживается. Больше трех часов наверху не выдерживают. Первые дни положение спасает гусиный жир. Ребята напоминают ряженых. Эффект колоссальный. Однако запах специфичный, привыкнуть трудно. Об идее пронюхали на соседнем участке. Жир быстро становится дефицитом. Главный — в панике. Конец декабря. Вот-вот — Государственная комиссия, а работы невпроворот. Люди выходят из строя пачками. Нужен снег, тогда станет легче. Все ждут снега. И снег выпал. Он шел семь дней кряду, ни на минуту не прекращаясь. И сразу город стал чуточку провинциальным. На заборах запестрели объявления об открывающихся катках и лыжных базах. На трамвайных проводах появилось предупреждение «Осторожно, снегопад».
Мы идем по ночному городу и молчим. Конечно, у нас есть о чем говорить. Дело не в этом. Иногда чертовски необходимо вот так идти и молчать. Мне даже кажется, все по-старому: засылающий город, нахохлившиеся сугробы, и Ленка, тихая и ласковая. Ну, а рядом с Ленкой мы — полные рыцарских достоинств и искрометного юмора. Но это только кажется. Я провожаю ее домой один. И в моих ушах неуклонно и настойчиво гудят Димкины слова: «Пусть Лешка поговорит с ней». Уже все решено. И нет возможности ни уйти, ни спрятаться от этих слов. Она мне ничего не говорит, но я знаю — это осуждение. Осуждение нашего отношения к Сергею. Она мне ничего не говорит, но я знаю — это сомнение. Сомнение по поводу всего того, что произошло с ней и с нами. Она мне ничего не говорит, но я знаю — это сожаление. Сожаление — рядом с ней я, а не Сергей. Она мне ничего не говорит.
А завтра утром я буду, как всегда, опаздывать. Раздастся звонок, и я, ничего не подозревая, открою дверь, заведомо проклиная тех, кого черт несет в такую рань. И на пороге увижу мальчишку. Того самого Витьку, он когда-то обрезал звонок у ее квартиры. Мы нещадно драли его за это. Витька будет виновато перебирать губами, как если бы собирался что-то сказать, но вот сказать не может, а просто протянет конверт. Я сразу узнаю ее почерк, упрусь плечом в дверной косяк. Еще неизвестно, что в этом письме, а так стоять удобнее. Услышу Витькино сопенье — торопился, видно. Его бы расспросить, когда и кто передал письмо. Может и не рассказать, тогда и спрашивать незачем. Осторожно надрываю конверт.