Теперь у нас другая комната — 444. Смешной номер, правда? Говорят, счастливый. Судя по первому месяцу, нам это не показалось. Поживем — увидим.
Нам скоро защищаться. Сашка добивает последний чертеж, а я вот завяз с объяснительной запиской.
Он вошел без стука. Его фамилия Казутин. Звать Иваном. У него большая семья. Трое детей. Я это хорошо знаю. Два раза в году мы ему оказываем материальную помощь. Я вообще про него много знаю: и то, что он пьет, и то, что он нелюдим, и то, что он отличный каменщик. Я даже знаю размер его сапог — 42.
Он упал на стул и заплакал.
— Не хочу, не могу. — Широкое лицо дергается, и мутные капли слез начинают падать на стол.
Мы переглядываемся.
— Не виноват, не виноват, — бубнит чернявый, и снова судорожные, пьяные всхлипы заполняют комнату.
Первым в себя прихожу я.
— Стой. Как мы не сообразили сразу. Это же Казутин. Понимаешь, Ка-зу-тин, — почти кричу я. — Он был бригадиром у Николая. — Я чувствую, что начинаю задыхаться, и мой голос срывается на хрип. — Он виноват в этой истории. Слышишь, Сашка, виноват. — Мы обнимаем Казутина за плечи.
— Вань, Вань, ну успокойся. Ты же мужчина, Вань.
Всхлипы становятся тише, и осипший Иванов голос начинает бормотать:
— День рождения мой был. Сорок стукнуло.
Сорок? Странно, он выглядит старше.
— Уж забыл, когда последний раз отмечал. Лет пятнадцать прошло. А тут вот сподобились. Юбилей вроде. Гостей пригласили. Жена от радости слезами изошла. У меня давно столько гостей не было. Выпили крепко. День рождения — греха большого нет. Утром все, как в тумане. Николай Петрович мне еще с вечера указание дал. Как заступишь, говорит, проверь подкрановые. Я вроде и пошел. По дороге воды выпил. В горле сухость стоит. Тут меня враз будто в сон бросило. Запамятовал, куда и по какому делу иду. А как вспомнил, уже поздно было. — Казутин размазывает руками слезы, глаза сразу становятся воспаленно красными. — Сам не пошел, боялся. Ждал, когда придут.
Ждал. Мы оторопело смотрим на Казутина. Ждал, а человек сел за решетку. Подонок, несчастный подонок.
Сашка, обессилев, откидывается на спинку стула. И вдруг, словно очнувшись, он всей грудью наваливается на дряблое тело Казутина и начинает орать ему почти в самое ухо.
— Но ты же был под следствием, ты показал, что никаких распоряжений не было.
Казутин вздрагивает, испуганно таращится на Сашку, вспоминает, что ему полагается плакать, и начинает быстро-быстро моргать глазами.
— Да, показал. На моем месте не то закукарекаешь. Три раза я по этой тропочке ходил. Хватит. Думал, завязал, баста. А тут опять. Дети — они уже большие. Старшего пацанва зэком зовет. А у него жизнь только начинается. — Казутин пытается унять внезапную икоту. — Прибежит домой. Папка, спрашивает, отчего так? Как ответишь? Ребенок — его ж воспитывать надо. А у меня их трое. Для чего жить тогда, если у них жизни не получится. Потому и показал. За них боялся.
Лицо Казутина вновь плющится в плаксивой гримасе, и из глаз бегут мутноватые слезы.
— Год мучаюсь. Не могу больше, не могу. Виноватый я. Пусть судят.
— Опять к Климову. — Старшина качает головой. — Дела… Между прочим, здесь место заключения, а не санатория, граждане. На неделе второй раз. Не положено это.
— Точно… Не положено, — соглашается Сашка. — Но ты уж извини, надо.
— Надо. Всем надо, — недовольно повторяет старшина и возвращает пропуск. — Только в порядке исключения.
В комнате свиданий пусто.
— Не особенно рассусоливайте, — бросает на ходу парень с сержантскими погонами и уходит за Николаем.
Наш приезд его озадачил. Он пощипывает чуть пробившиеся усы, слушает внимательно. Не перебивает. Знает, что потом придется говорить ему.
Да, все сказанное — правда. Он дал указание. Дело усложняла одна деталь. Как выяснилось, Казутин был пьян. Это подтвердила экспертиза. Он, как начальник участка, обязан был отстранить бригадира от работы.
— Я этого не сделал. — Николай задумчиво потер лоб. — Объект пусковой. Мы задыхались без людей. Казутин — отличный каменщик. Наверх я его не пустил, однако от работы отстранять не стал. Да и потом… Разговор с Казутиным был без свидетелей, он и я, больше ни души. Пока шло следствие, еще колебался. А потом решил — скажет сам, значит, скажет. Нет — значит, нет. В конце концов, понять можно — человек, он всего лишь человек. А семью кормить надо. Да и Сотина себе простить не могу. И Казутина ни кто-нибудь, сам на участок брал. Вот так, мужички. Теперь поднимать шум? Мне доверяют. Я тут вроде как за главного. Из трех полтора позади. Обещают досрочно выпустить. Хватит душу бередить. Казутина успокойте. Чем быстрее, тем лучше. А то по пьяной лавочке глупостей напорет… Почему нет Сережки?