— Думаю, миссис Ханивуд у вас только один выход: возвращайтесь в Англию. Там есть родные, которые позаботятся о вас.
Фиб молчала так долго, что Мэврик стал беспокоиться. Потом она заговорила, тихо и медленно:
— Я думала об этом уже много раз. Но вернуться я не Могу. Да, моя семья примет нас с радостью, мои родные будут заботиться о Марке, содержать меня и детей…
— Но тогда почему? — нахмурился он. — Что вас здесь удерживает?
— Я не могу уехать по двум причинам.
Мэврик ждал, продолжая хмуриться. Наконец она заговорила вновь.
— Я не могу уехать, потому что тот, прежний, Марк не хотел бы этого. Он выбрал это место, здесь родились наши дети, и Марблхед стал нам… домом. И вторая причина… мое обещание.
Обещание, думала Фиб, обещание, которого я не давала. Она вспомнила умирающую леди Арбеллу и письмо, которое лежало в сундучке.
— Прекрасные основания, — ответил мистер Мэврик, — несомненно делающие вам честь, но с практической стороны…
— Понимаю, — кивнула она. — У меня есть план. Я прошу вас обратиться к властям Салема за разрешением для меня открыть здесь таверну.
— Таверну? — переспросил Мэврик с облегчением, увидев наконец решение этой проблемы. — Вы хотите сказать, в вашем доме? Но есть ли у вас комната для этого? Сможете ли вы заниматься этим? Наше поселение, по-моему, еще слишком маленькое, чтобы содержать таверну.
— Ничего, — ответила Фиб. — Моржи и рыбаки наверняка будут ей рады. Мне поможет Том Грей. У кухни можно пристроить комнатку для Марка, а вторую комнату сделать распивочной. Марк тоже, я надеюсь, когда-нибудь заинтересуется этим. Он сможет вести книги доходов и расходов и всегда будет среди людей.
— Но чем вы заплатите за открытие?
— Из доли Марка с прибыли «Желанного».
Моисей посмотрел на женщину с удивлением. Он недооценил ее. Она была в здравом рассудке, а ее характеру позавидовал бы иной мужчина. От возбуждения на лице Фиб появился румянец, и Моисей заметил, что она вовсе не дурнушка.
— У вас есть мужество, моя дорогая, — заметил он.
Фиб выглядела удивленной.
— Не думаю, что это так, — ответила она искренне. — Во всяком случае, я этого не чувствую.
Мэврик улыбнулся, начиная понимать, почему эту женщину так любила его жена.
— Иногда мы плохо знаем и свои добродетели, и свои недостатки, — сказал он, вставая. — Я думаю, вы справитесь, ваш план хорош. Чем могу, помогу.
Фиб открыла таверну в мае 1637 года. В тот день Марка усадили в кресло у бочонка в распивочной и, хотя он был погружен в меланхолию и апатию, все же смог обратиться с речью к первым гостям — Моисею Мэврику и Джону Пичу. Фиб в белом фартуке и чепчике стояла за прилавком рядом с Марком и, когда чувствовала, что он слишком напряжен, шептала ему слова одобрения. Распивочная, с полками, уставленными кружками и кувшинами, со столами и скамейками, мало напоминала комнату, в которой прошел первый период их жизни здесь. Их спальня, пристроенная Томом Греем, была расположена с северной стороны кухни, окнами она выходила на маленькую гавань. Марк мог теперь смотреть на берег, на рыбацкие лодки и видеть там своего старшего сына, который убегал на берег при каждой возможности, увиливая от поручений матери.
А над входом в таверну Том Грей прибил засушенную ореховую ветку, как требовал обычай. Но Фиб хотела иметь вывеску, которую заказала бродячему маляру. Тот изобразил две каминные опоры и птицу над ними. Надпись на вывеске гласила: «Очаг и Орел», и, хотя местные жители предпочитали называть таверну «У Ханивудов», для Фиб вывеска была предметом тайной гордости. Хотя в дом теперь приходили чужие, каминные подставки красовались и в очаге и на вывеске, а орел напоминал изображение на носовой части «Арбеллы».
Глава третья
Вывеска «Очаг и Орел» затрещала на ветру под окном Эспер Ханивуд, разбудив ее солнечным утром двадцать третьего апреля 1858 года.
— Проклятая вывеска, — пробормотала девушка, закрывая голову подушкой. — Надо ее крепче прибить или вообще снять, как хочет мама. Такого, говорят, уже нет в гостиницах, а Джонни Пич однажды посмеялся над ней, сравнив птицу на вывеске с жареным цыпленком. Правда, папа против. Он не хочет ничего менять.
Эспер потянулась в постели и решила встать Ужасно много надо успеть до школы. В распивочном зале полно народу, и сегодня вечером кое-что готовится. Здесь будет чуть ли не вся команда корабля, отплывающего завтра в весенний рейд к Отмелям. Джонни прямо не терпится, ведь теперь он будет полноправным участником плавания на «Диане».
Эспер вздохнула. Глупо думать о Джонни, если он не обращает на нее внимания, теперь, когда ей уже шестнадцать и она взрослая девушка. Да и раньше он не баловал ее вниманием, когда, бросив школу, стал плавать юнгой к Большим Отмелям. Лет пять назад, когда Джонни было четырнадцать, ему вдруг стало стыдно играть с девчонкой. «Как жаль, что я не парень, — думала Эспер с грустью. — Джонни научил бы меня ходить в море, я могла бы грести не хуже любого мальчишки». Однажды, когда ей было лет десять, Джонни, одолжив ей один из своих костюмов, тайно провел ее на «Баланс», который шел в Бостон за солью. Когда они вернулись назад, был страшный шум и мать ее так отлупила, что она неделю не могла сидеть. Но все же она не жалела.
Эспер услышала тяжелую поступь матери, затем — резкий стук в дверь.
— Торопись, Хэсс, пора вставать!
— Сейчас, ма, — ответила девушка, неохотно вылезая из постели и становясь на лоскутный коврик, сшитый бедной старой бабушкой незадолго до смерти. Он, конечно, был теплым и очень чистым, благодаря заботам мамы, но Эспер он не нравился. У Чарити Треверкомб рядом с кроватью лежал настоящий толстый турецкий ковер красного цвета. Но Треверкомбы богатые. А Ханивуды были богатыми недолго — в середине прошлого века, когда судовладелец Моисей Ханивуд пристроил к дому большое новое крыло и выдал замуж дочерей в лучшие семьи Марблхеда: Хуперов, Орнов и Джерри. Но тут грянула революция, и он все потерял. Эта Чарити — самая хорошенькая девочка в Марблхеде.
Эспер умылась над фарфоровым тазиком, вымыла руки и шею и с облегчением решила, что можно не мыться целиком, так как времени оставалось мало. Она не хотела быть такого роста — Эспер была выше всех девушек в их пансионе, почти такая же высокая, как Джонни. А в прошлом году оказалось, что у нее к тому же большая грудь. Эспер вытерлась и начала одеваться. Потом стала яростно расчесывать волосы, рыжие, почти морковного цвета, длинные, ниже талии и такие толстые, что из них, как дразнили ее в детстве, можно было сделать канат. Девушка посмотрелась в зеркальце, как всегда недовольно. Зачем Господь наградил ее высоким ростом, круглым лицом, светло-карими глазами, которые иногда кажутся зелеными, да еще этими густыми бровями? Она бросила на столик расческу и зеркало и надела свое коричневое школьное платье. Ну, хорошо хоть веснушек Бог не дал, а то у мамы и у некоторых из Доллиберов еще и веснушки есть.
Эспер кое-как убрала постель, надеясь, что мать будет занята и не обратит внимания. Тут она услышала стук копыт и выглянула в окно. Приехала телега с грузом из Медфорда. Двое мужчин сгружали ящики с черной патокой и ромом и носили их в таверну. Как рано, подумала слегка удивленная Эспер. Наверное, ночью ехали. И она поспешила вниз, в кухню.
Девушка услышала из распивочной голос матери:
— Переверни колбаски, поставь пироги с рыбой. Надо снять сливки с молока. И поторопись: оба коммерсанта уезжают в Линн.
Эспер кивнула и побежала к малой кухонной плите. Большой очаг они разожгут потом, но плита еще горячая со вчерашнего дня, ее легко протопить. Так, тесто готово. Эспер перевернула колбаски, поставила в печку пироги и с удивлением увидела, что мать неподвижно стоит посреди комнаты, молча глядя на листок бумаги.
— Что это, ма? — спросила девушка, пытаясь заглянуть через плечо матери. Оказалось, что это обыкновенный счет на ром и патоку, но в самом низу — виднелись еще несколько коричневых строчек.
— Занимайся своим делом, — ответила Сьюзэн. Но она сказала это неуверенно, что было не очень на нее похоже, и покосилась на бумагу. — Именно сегодня, когда столько народу, и вечером будет полный дом… Но как-то надо это сделать.