Тут Эймос услышал шаги, и дверь в гостиную открылась. Вошла Сьюзэн с подносом, на котором стоял прекрасный чайный ливерпульский сервиз, принадлежавший когда-то матери Роджера. За ней шла Эспер с блюдом севрского фарфора, полным пончиков. Сколько суеты ради этого Портермэна, думала с досадой девушка. Лучшая скатерть, лучший сервиз, серебряные ложки, хранившиеся в коробочке на чердаке. Но Сьюзэн не называла причин такого особого внимания. Она и сама смутно чувствовала, что на это толкал ее материнский инстинкт — мистер Портермэн был теперь богатым вдовцом.
Между тем поведение Эспер отнюдь не радовало мать. Эспер молчала, движения ее за столом были неловкими, да и руки дочери рядом с хрупкими кремовыми чашечками казались большими и красными. Кажется, у Эймоса было такое же впечатление. Эспер не казалась ему привлекательной в своем старом коричневом кашемировом платье, тесном ей в плечах и в груди, с этими ее нелепыми рыжими волосами. А на ногах ее были грубые черные туфли, не его фабрики. Наверное, «Харрис и сыновья», «специальные мальчишечьи», подумал он с неприязнью.
Эймос перевел взгляд на Сьюзэн.
— У вас вкусные пончики, миссис Ханивуд, и прекрасный чай, — он не умел вести застольные беседы, но ему было жаль хозяйку, которая явно волновалась. На лбу у нее выступил пот, а щеки были настолько же красными, насколько у ее дочери — бледными.
— Может быть, вы хотели бы чего-то более крепкого, чем чай? — спросила Сьюзэн с беспокойством. — Хотя, правду сказать, осталось только немного старого сидра. Странно для таверны, не так ли?
— Да, мэм, сейчас тяжелые времена.
Эспер, замечавшая неодобрительные взгляды Портермэна, вдруг повернулась к нему.
— Только не для фабрикантов, — сказала она едко, — и не для тех мужчин, которые находятся в тылу.
Сьюзэн уронила на ковер крышку сахарницы.
— Эспер!
Эймос, вспыхнув, нагнулся и поднял крышку. Упрек был совершенно незаслуженным. Он охотно откликался на все патриотические призывы дать деньги, в отличие от других фабрикантов.
— У меня много правительственных заказов, мисс Ханивуд, — заметил Эймос ледяным тоном. — Нашей армии нужна обувь.
Эспер, смутившись, пробормотала извинение и замолчала. Мама, наверно, не принимала бы так этого человека, если бы не была вынуждена это сделать. Как жаль, что я не мужчина, подумала девушка. Тогда бы не пришлось сидеть дома. У нее была бы своя шхуна, она сама была бы капитаном. Она зарабатывала бы на жизнь благодаря морю, как это всегда делали марблхедцы. Недаром у папы его «Памятные события» начинаются словами: «Марблхедцев же всегда, и в радости и в горе, и утешало и кормило их родное море».
Но она не мужчина, и нечего предаваться пустым детским мечтам. «Все равно ничего не меняется, только мы становимся все беднее, — с горечью думала Эспер. — Говорят, надо чаще читать Библию, вера дает утешение тому, кто все теряет…».
— Хватит витать в облаках, Хэсс! Слушай, что говорит мистер Портермэн.
Девушка очнулась:
— Простите, что вы сказали?
Эймос был мрачен, но он простил Эспер ее грубость, увидев ее печальные глаза. Однако настроен он был сурово. Бизнес есть бизнес, к тому же в этом предложении он не был особенно заинтересован. Война забирала лучших рабочих, и от неквалифицированных работниц польза будет невелика.
— Я объяснял вашей матери, что устанавливаю новые машины Маккея, так что у меня сейчас мало надомной работы. Я могу подобрать для вашей матери какие-нибудь заказы, но если хотите настоящей работы, то вам лучше идти на фабрику.
Наконец она обратила на него внимание, посмотрев на него с ужасом и отвращением. Эспер никогда и не думала о работе на фабрике. Там работали только женщины, недавно приехавшие в Марблхед и жившие в новых домах, построенных фабрикантами на окраине, на Ридз-Хилл. Эспер вспомнила грязные мрачные корпуса на Скул-стрит, за железнодорожным вокзалом. Позавчера она проходила там и заглянула в окна одного из зданий. Лишь несколько тусклых масляных ламп освещали помещение. Внутри постоянно стучали машины, и она разглядела двух девушек с серыми лицами, беспрестанно нажимавших на педали. Она почувствовала презрительную жалость к ним, отбывающим здесь по двенадцать часов в день ежедневно, кроме воскресенья, без воздуха, без солнца, без свободы.
— Я не могу работать на фабрике, мистер Портермэн, — сказала Эспер очень тихо. — Мама, я не знала, что у нас дела так плохи! Я лучше буду делать что-нибудь другое.
Эймос был поражен, увидев слезы у нее на глазах. Черт побери, что случилось с этой девчонкой? Он не выносит слез, и они, эти бабы, все это знают. Эймос быстро поднялся.
— Дорогая леди, не огорчайтесь. Думаю, я смогу найти вам обеим какую-нибудь работу на дому. Обратитесь к моему приказчику в понедельник утром. Спасибо за чай, миссис Ханивуд.
Эймос торопился уйти. Черт возьми, думал он, возвращаясь от них, эта девчонка думает, что его фабрика все равно что тюрьма! Если бы только не жаль было ее мать. Экое высокомерие! Считает, что она слишком хороша для работы на фабрике. Гораздо благороднее, на ее взгляд держать гостиницу, вернее, голодать в этой старой развалюхе. Она сказала «фабриканты», словно хотела сказать «тараканы». Он зло усмехнулся. Конечно, доставлять на судах мертвую рыбу — занятие куда почетнее.
Эймос повернул на Вашингтон-стрит и несколько успокоился. Надо дать им шанс. Благодарности, конечно, не дождешься, но пусть она знает, что и обувщик из Дэнверса может быть щедрым. Жаль этого Лема Пича, подумал он. Он, Эймос, знал, что тот умирал от чахотки. Он и к нему был бы милостив, к этому ворчливому старику. Но ведь нельзя вести бизнес, как пикник дамского общества помощи. Он решил, что сделает что-нибудь для Ханивудов, но не будет навязывать этой девице своего общества.
У ратуши ему поклонился с приветливым видом Стив Хатэвэй. Это улучшило настроение Эймоса. Он еще благоустроит этот городок, расширит фабрику, построит канатную дорогу над верфью. Он сам станет депутатом. Он им всем покажет!
Эймос вышел на Плезент-стрит, собираясь зайти на фабрику, но передумал и вернулся на Вашингтон-стрит. Свернув, он оказался на Трейнинг-Филд-Хилл. Здесь на траве играли ребятишки, а другие, постарше, столпились у лотка продавца дешевых игрушек. Эймос заметил, что какой-то грязный мальчишка с тоской смотрит на желтую обезьянку. Он купил ее и отдал мальчику, который отблагодарил его ангельской улыбкой.
Да, подумал Эймос, направляясь к дому на другой стороне лужайки, мне нужны малыши вроде этого. Мне нужно кого-то любить. Он подумал немного, затем взошел на крыльцо дома Треверкомбов и позвонил в дверь.
Ему открыла сама Чарити, вся в кудряшках и ленточках.
— Мистер Портермэн, какой приятный сюрприз!
Эта по крайней мере рада меня видеть, подумал Эймос, проходя в гостиную. Он снова выпил чаю, потому что Чарити очень настаивала, и, приятно расслабившись, седел и любовался этой девушкой, слушая ее щебет. Чарити рассказывала о благотворительном базаре на Ричебайт-Хилл в пользу «бедных солдатиков», который состоится на следующей неделе.
— Вы знаете, мистер Портермэн, я связала салфеточки и грелки для чайников. Вы их купите, правда? Я буду так огорчена, если вы не купите…
— Зачем бедному одинокому вдовцу грелки и салфеточки? — спросил Эймос, улыбаясь и принимая приглашение на открытие базара. Да, думал он, может быть, скоро я сделаю свое предложение. Пока же это не позволяет приличие. Чарити флиртовала с ним, и он находил в этом удовольствие, независимо от своих сомнений в ней. Он считал себя привлекательным для женщин, но если даже Чарити интересует не столько он сам, сколько его имущество, в этом нет ничего страшного. У него уже был брак по любви, но он обернулся трагедией. Эймосу хотелось любить и заботиться о ком-то, но в романтическую любовь он уже не верил. Ему была нужна теперь красивая, здоровая женщина, которая будет украшением его дома и родит ему детей. Вероятно, ею станет Чарити. Главное — не спешить. А если она не захочет ждать, пока я буду готов, — найду еще кого-нибудь, рассуждал Эймос. Мало ли хорошеньких и хорошо воспитанных девушек?!