Комендант неожиданно поднял глаза и осклабился:
— Не завидую я тому офицеру, а вы? Бедняга, наверное, очнулся в лазарете. После увольнения три года тихо, — продолжал он, возвращаясь к записи, — во всяком случае, ничего серьезного, хотя, очевидно, службы, присматривающие за кочующими на мотоциклах бандами, держали его под наблюдением. Затем арест в Сиэтле за вооруженный грабеж — отпущен за недостатком улик. Еще четыре года, и он залетает на убийстве: угрохал кого-то кулаками при драке в баре, в Окленде — на этот раз признан виновным. Пару лет отсидел в Сан-Квентине и сбежал.
— А про обстоятельства побега не говорится?
— Нет, а надо было бы. Я обращусь насчет этого с соответствующим замечанием… Очевидно, просто тихонько снялся с якоря; убить при этом никого не убил, иначе бы значилось. Тут след его обрывается на долгие годы.
Адъютант кивнул:
— Можно понять. Все случилось как раз примерно в то время, когда Администрация заявила о себе, объявила новую Конституцию, и все такое. Следующие года два — сплошные общественные волнения, беспорядки в студенческих кампусах и городах — все силы у нас уходили на то, чтобы со всем этим сладить. Надо было изолировать множество неугодных политиков, а места на всех не хватало — Управление не успело еще закончить сооружение всех спецучреждений. Обыкновенному беглому, за которым не значится никакой политики, достаточно было просто не привлекать к себе внимания.
— Пожалуй. Я сомневаюсь, что Ховик и слово-то такое — «политический» — умел тогда писать. Черт побери, да он и сейчас его, думается, не напишет. — Комендант бегло пролистал оставшиеся страницы. — Между нами, лейтенант: я всегда чувствовал, что Ховик на суде говорил правду. Он утверждал, что грузовик с оружием и амуницией был частью сделки с подпольными группировками; насчет того, что к этому причастно Сопротивление, он понятия не имел. Осведомители все в один голос говорят, что он недолюбливает политических. Да и представить сложно, чтоб Сопротивление приняло такого в свои ряды.
— Но ему тогда не поверили.
— Не это главное. Администрация как раз тогда, после покушения на Президента, стала резко против хранения оружия. Сверху был спущен скороспелый указ, что владелец незарегистрированного оружия автоматически подпадает под статью. Указ, понятно, очень скоро отменили: в местах, подобных нашему, слишком много стало скапливаться криминальных типов навроде Ховика, создавая порой серьезную угрозу порядку; в лучшем случае, нежелательную скученность. Но для Ховика было уже слишком поздно.
— С той поры он у нас и мается.
— Да. До сегодняшнего дня.
Адъютант проводил взглядом движение коменданта; тот положил папку Ховика к остальным:
— Так вы считаете, Ховик имел к случившемуся прямое отношение?
— Нет, что вы! Чтоб побег, а Ховик — не прямой его участник? Быть такого не может! Он не из тех, кто пойдет на самопожертвование. Хотя уверен: он знал, что должно произойти, хотя бы тем шестым чувством, что есть у всех матерых лагерников. Но все-таки подобный побег не в его стиле. Я просто представить его не могу участником хотя бы мало-мальски коллективной попытки; такой человек просто патологический одиночка. Так что, — комендант вздохнул, — видите, какое положение.
Адъютант видел. В деле у Ховика уже значился побег из тюрьмы, да и при теперешнем побеге заключенный тоже присутствовал. Дела его плохи, к тому же Управление, как любая бюрократическая структура, судит, что говорится, по одежке.
— Лагерь 351? — смекнул адъютант.
— Да, лейтенант. 351-й, всем! — На лицо коменданта наползла усталость. — Господи, ну и денек выдался сегодня…
Не спал и Ховик, и тоже был не на своем месте — настолько, насколько может быть не на месте заключенный в этот час.