Правду сказать, было таких немного. Но ведь и Драйхорн, и Сони уже представляли, откуда ноги растут. Из массовых оргий Бастинды. Из массовых! А приходит немного лищь потому, что музыкой постепенно перестают интересоваться. У изменённых людей остаётся один интерес — оргии. Та активность, в которой они появились. Благо, что угнетение центров речи этой активности ничуть не мешает.
6
А потом оказалось, что и в группе не всё в порядке. Почему-то для Драйхорна это стало громом среди ясного неба.
Вот почему. Между «Оу Дивиляй» и посёлком Свободный Содом он по нелепому иррациональному умолчанию воздвигал непроходимую пропасть. Рассуждал о Мэри Бастинде: вот ведь глупая она баба, с жиру бесилась — так могла бы хоть знать берега… Об остальной верхушке Содома тоже был невысокого мнения. Образ жизни её, если сказать «дурацкий» — ничего не сказать. Мелких сошек-игрушек, попавших в сексуальное рабство вообще не пытался ни за что уважать.
Собственно, «пропасть» для Драйхорна стала защитным образом, позволяющим выжить в Содоме и не потерять себя. На концертах, коли сказать откровенно, этот образ вредил, ослаблял тот важнейший контакт с публикой, без которого рок-певцу стоит, пожалуй, уже завершать карьеру, продавать усилители звука, петь для себя и не вслух… Но что делать: уж если попал ты на Эр-Мангали, все замашки звезды надлежит оставить. Петь не как раньше (во славу большого искусства по-преимуществу), а лишь за то, чтобы попросту выжить, и ещё потому, что на рудники не хочешь, громкое имя имеешь, а также умеешь петь.
На концертах, и только на них, он себя убеждал, что пропасти нет. Что поёт не для зажратых содомитов и их сексуальных рабов, а во славу Его Величества Слушателя. В том, что это всего лишь уловка, отчёт себе отдавал, но не видел возможности выжить без компромисса.
Но всегда был уверен: вот полный состав группы «Оу Дивиляй», а вон там — полоумные содомиты. Вместе же им не сойтись, потому как пропасть…
Пропасть впервые пропала на одном из концертов.
Драйхорн пел песню «Вернуться с Эр-Мангали» и внезапно словил себя на досадной нелепости своего же сценического поведения. Почему-то он пел лишь для правой стороны зала, ну а в левую — не смотрел. Драйхорн так удивился, что едва не забыл слова.
Впрочем, дело то было явно не в этой песне. А давно ли смотрел я в левую сторону зала, спросил себя Драйхорн. И признался себе: давно. Весь концерт его взгляд что-то с той стороны отвращало.
Предположил: может, в зале кто-то присутствует, кого видеть не хочется? Но ответил себе: не может такого быть. Драйхорн свято хранит исполнительское вдохновение, потому вообще не глядит крысам содомским в лица. Выступая, фиксирует линию поверх голов.
Вот тогда, наконец, он заинтересовался всерьёз: что ж там находится слева. И пришёл к тому выводу, который его изумил. Слева на сцене стоял уайлд-гитарист Себастьен. Вот на него-то Драйхорн и избегал смотреть.
Да с которой же это стати?!
Отследив за собой столь дурацкую неадекватность, Драйхорн заставил себя (и с немалым-таки трудом) чуть ли не вылупиться на уайлд-гитариста. Он увидел, что тело Себастьена при игре изгибается так… Одним словом, как не должно изгибаться.
Настроение рухнуло. Драйхорн свернул тот концерт, благо, многие песни были уже отыграны. Ну, а после концерта — инициировал разговор. Ибо Себастьен — да как он мог! Да на что он польстился!
Жалкий предатель не отрицал вины. Да попробовал бы: налицо третий пояс конечностей! Это вам не какой-нибудь эфемерный групповой чувственный опыт, а телесно фиксированный стигмат.
Все осудили Себастьена. Все-привсе! Объявили ему, что отныне таким, как он, более в группе не место.
Громче всех распинался Пфайфер. Едко стыдил гитариста, напоминал:
— Парень, да ты позабыл советы Бенито Родригеса! Он, между прочим, спас нашу группу от краха и завещал нам всего лишь одно: вместе держаться, не дать растащить коллектив! Это значит — не путешествовать по постелям. Это значит — ни в коем случае не вестись на провокации мерзкой Мэри Бастинды! Это Свободный Содом, ты забыл это, парень? В этом посёлке бесплатный секс — это дорога в лучшем случае к рабству.
В том, что счёл нужным высказать Пфайфер, всё было верно. Только одно показалось излишним: зачем так кричать? Драйхорн — и тот после жутких открытий успел успокоиться — нет, не полностью, но в достаточной мере, чтобы суметь проявить здравомыслие и не сотрясать эфир. Это при том, что именно Драйхорн главное лицо группы, Пфайфер же — рядовой скрипач-клавишник.
Смыслы кричать у Пфайфера были железные. Что обнаружилось где-то через неделю. Именно он стал второй после Себастьена жертвой зоофилических оргий Мэри Бастинды.
А уж дальше пошло-поехало…
7
— В общем, — закончил Хорст Драйхорн свой грустный рассказ, — группа по имени «Оу Дивиляй» сохранилась лишь в нашей памяти. — Очень жаль, что ребята нарвались на этот грубый подвох… Да и не только они, а весь Свободный Содом, помешавшийся ныне на ксенозоофилии.
— А по-моему, — тут же вмешалась настырная Сони, — если бы этого ксеноживотного не было, его стоило бы и нарочно сюда пригласить. Наши товарищи бывшие по уши погрязли во лжи, а ляян эту ложь только высветил. Если бы не ляян, мы бы думали: группа ещё существуют, в ней собрались единомышленники, всем можно верить…
Тут Бенито спросил у неё:
— Так ли уж здорово то, что ваша группа распалась?
Сони в ответ:
— В глубине души группа распалась раньше.
Может, она и права. Только Драйхорн в том не уверен. Иногда можно жить и творить, не доискиваясь правды.
— Вы, ребята, — вздохнул Бенито, — почему-то не в силах простить им даже минутную слабость. Это наталкивает меня на странную мысль. Не влекло ли и вас любопытство к тому же ляяну?
Сони в ответ:
— Да, влекло. Отпираться не буду. Но ни я, ни Драйхорн…
— Что же тогда вас двоих удержало?
— Ну, — Сони смутилась, — мы всё-таки любим друг друга…
— То есть, и вас удержало не благо для «Оу Дивиляй»?
Ай, молодец этот Бенито Родригес! Ловко умеет поймать человека и вылущить смысл.
Глава 16. Врач с человеческим лицом
(примерно сейчас про сейчас;
воспринимает Мигель Гонсалес, врач Службы безопасности колонии, командированный в Свободный Содом)
1
Здание содомского госпиталя, на которое сориентировали доктора Гонсалеса в поисках Диего Рамиреса, раненого охранника, выглядело не то чтобы вообще нежилым, но крайне пустынным. Проходя по гулкому коридору мимо пустых палат, поневоле припомнишь заколоченную больницу в том столичном посёлке, который затем назвали Новым Бабилоном. Даже нет, слово «припомнишь» неадекватно. Припоминают лишь то, что не лезет из памяти без специальных целенаправленных усилий. А вот образ больницы из Нового Бабилона — именно лезет, все усилия — лишь на то, чтобы не лез.
В той больнице — однако же, и совпаденьице! — тоже властвовал тот же самый дотторе Хойл. Был он к тому же главнейшим из медиков горнорудной колонии, вот уж слащавая сволочь с вечной счастливой улыбочкой во весь рот! С этой улыбочкой Хойл объяснял Гонсалесу, что врачи горнорудной колонии вообще не нужны, а, вернее, какие нужны, те уже и есть. Он бы и рад как-то помочь коллеге устроиться, но, пожалуй, по специальности не получится (вон, глядите, больница закрыта — никто не болеет!), а получится кем — рудокопом! Ну, или охотником. (Да, в ту пору котировались охотники, так как шкаф Оломэ, производящий мясо, существовал в единственном экземпляре, не было массового завоза таких шкафов).
В том посёлке — Тогда-ещё-не-Бабилоне — рудокопы и впрямь не болели. Умирать умирали, порою и инфекционно, но вот чтобы кому заболеть, то такого ни-ни! Это ж надо было переться в пустую больницу, в ту, которой заведует самый улыбчивый доктор Хойл; а больница-то в центре посёлка не случайно стоит пустая, так как умные люди, тебе не чета, в неё не пошли… Умные люди верно тогда рассчитали: тот, кто решит заболеть, сдохнет от голода. В том, что от голода, вроде, вопрос и не к Хойлу, было другое начальство, «дружественное» шахтёрам, но ведь точно не скажешь иначе, чем так: «Да, господа, доктор Хойл — плоть от плоти того людоедского первоначальства».