Между тем небесная лазурь раскалилась, и разбросанные там и сям серебристые облачка, казалось, зажглись и повисли как светильники, высоко над невидимым божеством.
Предчувствие воды.
Тревожный свет. Блеск страдающих от жажды камнеи.
VIII. Охота на перепёлок и арабок с арабским сводником
Кафр-эз-Зайят!16 Это название бесцеремонно выдёргивает мою душу из реальности 1933 года и мгновенно переносит её в эпоху моих двадцати лет, радостных, лёгких, воодушевлённых. Тридцать лет назад, когда ночь пахла мумией, поезд остановился на станции Кафр-эз-Зайят, у простого деревянного навеса, прячущегося в банановых зарослях на берегу невидимого в темноте Нила.
Мохамед эль Раджел, посредник английского генерального штаба, которого мне с жаром рекомендовал сэр Вард, ожидал нас, чтобы отвести к месту охоты… а также, чтобы воздать полагающиеся нам деревенские эротические почести.
Я помню его настолько отчётливо, как будто мы расстались только вчера, шумного и церемонного, кланяющегося, хватающего нас за руки, ловко подносящего к губам наши пальцы и властно раздающего приказания двум нашим неграм, переносящим наши пожитки и съестные припасы.
Этот хитрющий проныра очаровал нас всех с первого взгляда. Смазливое лицо цвета шоколада, большие чёрные глаза, смышлёные и благодушные, и крючковатый нос.
Мохамед быстро шёл впереди, так что чёрный помпон на феске подпрыгивал в такт его шагам, указывая нам дорогу величественным жестом. Он, без сомнения, смотрелся достаточно благородно в своей развевающейся чёрной галабее, наброшенной поверх шёлковой туники в канареечно-жёлтую и фисташково-зелёную полоску.
Нас было десять страстных охотников: три грека, пять англичан и двое итальянцев, жаждущих подстрелить как минимум сотню перепёлок вдали от Александрии, казавшейся необитаемой по случаю праздника Байрам17 Кубические хижины показались сперва по обеим сторонам дороги; лачуги, почти полностью слепленные из нильского ила, желтоватые и окружённые крошечными садами. Затем пальмовые рощи замаячили на светлеющем горизонте.
Печальная, усталая и разочарованная заря. В темной деревне стояла мёртвая тишина. Небо медленно окрашивалось серебристо-зелёными полосами. Вдали, за возделанными полями убывающая луна мягко окрасила в сиреневый цвет волнистые песчаные барханы. Тёплая и мягкая луна цвета рыжей ржавчины опускалась, подобно золотой капле, в далёкое море.
Банановые плантации тесно обступали дорогу, и мы наслаждались восхитительной душистой садовой свежестью.
Палатка бедуинов, показавшаяся вдалеке, прорезала бледное небо, она напоминала гигантскую летучую мышь с распростёртыми перепончатыми крыльями, пригвождёнными к земле.
С любопытством изучал я причудливую геометрию покрывавших её заплаток, похожих на пёстрое трико Арлекина, цвета грязной охры и ржавчины, в окружении наметённых ветром песков.
Вход в палатку загораживала невысокая изгородь из веток и кусков жести, несколько отвратительно худых коз волочили дряблые и отвисшие сосцы.
Шелудивая, ободранная, похожая на скелет собака с сердитым лаем выбежала нам навстречу…
Это была палатка Абдула эль Раджела, брата Мохамеда.
– Саиди, Абдул! – воскликнул наш проводник.
– Саиди, Мохамед! – прозвучал голос из палатки.
Абдула появился из-за изгороди. У него был дерзкий и суровый профиль: просторное одеяние из белой шерсти ниспадало складками к нему на грудь; его жесты были величественными, во всей его наружности было одновременно что-то царственное и цыганское. Два брата долго о чём-то говорили вполголоса, нам не удалось расслышать ничего, кроме имени Фатма, повторённого несколько раз.
Сэр Вард много рассказывал мне о Фатме, самой прекрасной женщине на всём Востоке, а также о её муже по имени Мустафа эль Бар, бывалом охотнике, вынужденном из-за бедности и ревности освоить печальное ремесло бурлака на нильских дахабие.18
Он слыл непримиримым врагом Мохамеда, однако в чём именно заключались их разногласия, я уже не припомню.
Поздоровавшись с Абдулой, мы продолжили шагать вдоль становившейся песчаной дороги, через безлюдную деревню.