— Я хочу пить! — вдруг громко заявила Джулия.
Тетя Поля вскочила, засуетилась. Как же так — ни ковшика, ни кружки. Ничего нет. Да и вода какая-то грязная течет. Можно такую пить?
— Все можно, — ответил непривычно разговорчивый Винтер, — только осторожно. Вода темная от плавающих в ней спор и семян. Для нас они не опасны, но все же воду лучше процеживать. Как? Например, через мой платок.
Джулия, внимательно выслушав посыпавшиеся отовсюду пожелания и инструкции как пить прямо из ручья, все же сумела вдохнуть воду носом и, раскрасневшись, стала надсадно кашлять. Вслед за ней через платок напились Лена и Злата. Джон попробовал было пить без платка, но невольно скривился — маленькие крупинки семян неприятно щекотали горло.
Олег внезапно понял, что все, кроме Кокроши, близки к истерике, но тщательно скрывают свои чувства. Одни — в основном дети — потому, что уничтожение привычного и доброго мира следует сперва переварить в себе, прежде чем предпринимать какие-либо действия. А другие молчат потому, чтобы лишний раз не травмировать окружающих.
— Я не могу находиться в таком диком месте, — решительно заявила Джулия. — Я хочу в какое-нибудь помещение! Если меня нельзя отвести обратно в школу, то пусть немедленно переправят куда-нибудь в другое место, где сохранилась цивилизация. Я еще… не совсем взрослая, и мне положено предоставлять благоприятные условия для дальнейшего роста и всестороннего развития личности. А всякие там игры, которыми занимаются пожилые люди, меня не касаются.
— К сожалению, касаются, — ответил ей Кокроша, поднявшись. — Итак, все пришли в себя. За исключением профессора и учителя. Лоркас, ну и видок у вас! В чем дело?
— Записи… Погибли все меритские записи…
— Ну и что с того? Дело наживное. Обойдемся без них или, на худой конец, попросим у Дикого новые. Здесь я не вижу никаких проблем.
— Учебный процесс…
— Считайте, что мы устроили каникулы на несколько дней. Обещаю вам, что вы немедленно приступите к своим дальнейшим издевательствам над детьми, как только появится хоть малейшая возможность. Все образуется, дорогой мой! Выше нос. Идите, попейте воды.
Лоркас еще что-то недовольно бурчал про себя, но Олег понял, что это было просто "для проформы". Неужели он, как малый ребенок, ждал этих ничего не значащих успокаивающих слов Кокроши, чтобы совладать со своими нервами? А Джон прямо-таки расцвел. К чему бы это? А, Лоркасовские уроки были названы издевательством. Мелочь, конечно, но приятно.
— Так, а что у нас с Макгорном? — наставник наклонился к безвольно сидевшему профессору, похлопал его по щекам. — Да, случай серьезный. Сильный шок, разбудивший какие-то особо болезненные воспоминания. Ладно, им я займусь позже. Пусть пока посидит. Время само лечит.
— Его надо положить, — предложила Тетя Поля. — Пусть отдохнет, пока мы не управимся.
Кокроша согласно кивнул и бережно уложил профессора на землю так, чтобы голова его легла на ближайший грибной вырост.
— А что у нас с девочками? — спросил наставник.
— Ой, я почти ничего не вижу, — пожаловалась Лена. — Все лицо будто горит. Я, наверное, стала такой страшной…
— А ты, Синди?
— Голова болит немного. Но я могу терпеть.
— Уколы вам все же надо поставить, — решил Кокроша.
Вырвав у профессора из рук медицинский чемоданчик, который тот все это время крепко прижимал к груди, Кокроша раскрыл его. Придирчиво изучил содержимое.
— Да, с медикаментами у нас не густо. Как всегда, только на тот случай, если кому-нибудь оторвет руки или ноги. Всего несколько порций общеукрепляющего. Ладно, его и используем. Ну, девочки, подходите по одной.
Все говорили "укол", а на самом деле лекарства просто впрыскивали под кожу специальным аппаратом. Было совсем не больно, а даже как-то приятно, чуть-чуть щекотно. Шприцы с настоящими, злыми на вид иголками у профессора, конечно, тоже водились. Но использовались они чрезвычайно редко. Их действие на себе испытал, пожалуй, только Джон — вначале тогда, когда поломал ноги, а второй раз — когда сломал себе шею. После каждого случая он, помнится, долго пугал Барбару рассказами о своих ощущениях, красочно живописуя, как иголка впивалась в него, проникала под кожу, потом еще глубже, до самого сердца… Ох, Барбара, что с тобой, где ты сейчас?