— Да.
— Он сказал вам, чем вызван его столь внезапный отъезд?
— Делами. Я никогда не выспрашиваю подробностей.
— Почему?
Марина потушила окурок, сразу взяла новую папиросу из мятой пачки. Рош опять поднес для нее спичку.
— Потому, — медленно произнесла она, — что мы с мужем живем совершенно разными жизнями. Когда-то я дала ему понять, что это так. Он все выдержал и ни в чем меня не упрекнул. Одному Богу известно, чего ему это стоило. Теперь мой черед. Я не задаю ему вопросов. Вам понятно то, что я сказала, или вы потребуете более подробных объяснений?
— Нет, — сказал Рош. — Все предельно ясно. — Он видел, что она совершенно измучена, но отпустить ее не хотел. Стоит чуть-чуть надавить, дожать, и она проговорится. Если, конечно, что-то знает. А ведь может так статься, что и ничего не знает.
— Он сказал, что едет в Испанию, — заговорила Марина.
— По каким делам?
— Господи, по делам! В Испании идет война! — вырвалось у Марины. — Неужели вам этого недостаточно? Он уехал сражаться с фашистами! Слушайте…
И вдруг, к величайшему изумлению Роша, она начала читать стихи. Она читала по-русски, а потом в собственном переводе — по-французски. Он слушал, потрясенный. Он никогда не слышал ничего подобного.
Переводы Цветаевой на французский звучали совершенно чуждо французскому уху, поскольку она сохранила русскую метрику. Стихотворение казалось экзотическим, несмотря на то что все слова были в нем знакомые и произношение у Марины было чистое, парижское. Ритм, мелодия стиха производили впечатление какой-то инопланетной музыки.
Когда ее тихий глуховатый голос смолк, Рош выдержал паузу и сказал:
— Ступайте, госпожа Цветаева. Вас проводят.
Чтобы приближающийся отъезд из Франции стал для Марины явью, ей потребовалось некое материальное, плотское воплощение замысла. И она стала хлопотать о пошиве для себя теплого пальто. Во Франции обычно не шьют теплых пальто из требуемого материала. А Марина хотела именно из плотной замши. Длинное, расширяющееся книзу с сильным запахом, с широким поясом, отворотами, карманами, непременно на подкладке. И категорически — не из драпа.
— Я протираю материю на боку кошелками. Которые ношу и буду носить — всегда.
Поэт, приговоренный жить в мире вещей. Марина примеряла на себя фартук с большими карманами как смертную робу. И в сорок первом в таком вот фартуке, знаке рабской принадлежности вещному ненавистному прокопченному миру тряпок и тазов с водой, Марина отыщет глазами подходящую потолочную балку и перекинет через нее веревку. Мир вещей победил. Собираясь в Россию и предчувствуя грядущие карманы и кошелки, Марина сознательно шла навстречу своему неизбежному поражению.
Глава двадцатая
Он пишет мне письма. А? Как вам такое понравится? Он исчез из моей жизни на десятки лет, и все это время я не имела о нем никаких известий. Жила в Англии и даже немного поучаствовала в войне с фашизмом. Самую малость. Гораздо меньше, чем Марлен Дитрих — та, с подвязками на мосластых ногах, что была прилеплена к стеклу у инспектора в кабинете.
Коммунизм моего мужа не помешал мне унаследовать его собственность. Разумеется, я не превратилась в ярую поборницу капитализма, вовсе нет.
Но мне совершенно не хотелось работать на заводе для того, чтобы иметь возможность покупать себе новые чулки.
Я потеряла из виду всех. И Дугласа, и Кривицкого, о котором одно время столько говорили, и Эфрона, и, разумеется, Болевича. Болевич интересовал меня больше всего, но он исчез. Он всегда умел исчезать бесследно. Даже при расставании, едва только отойдя от тебя, он мгновенно растворялся в толпе.
Говорят, самые завзятые пьяницы получаются из бывших трезвенников. Потому что трезвенники попросту не имеют навыка обращения с алкоголем — ну и сразу попадаются во все ловушки. В моем случае так оно и произошло. Я очень много пью. Иногда мне кажется, что мое вино таскает некто невидимый. Здесь, в Англии, их много живет, всяких призраков и разной нелюди. Крохотные человечки, с топотком бегающие по дому и ворующие всякие полезные вещицы.