Кривицкий.
Он улетел в Америку. Он и его семья: жена и сын. Болевич не сумел снять его с поезда. Глупо вышло. Хотя, в общем, не так и обидно. Болевич впоследствии наводил справки: этот Мопэн, черт бы его побрал с его бульдожьей рожей и неповоротливыми ухватками, возглавлял один из самых успешных отрядов Сопротивления. Рекордно малое число погибших. В шестидесятые был еще жив, держал в Монфоре, недалеко от Парижа, лавочку скобяных товаров и избирался в муниципалитет своего микроскопического городка.
В Америке Кривицкий написал мемуары. Вообще считается, что сочинение мемуаров — занятие для стариков. Когда тем в преклонные годы нечем заняться. Нанимают секретаршу с крепкой попкой и шустрыми пальчиками и диктуют ей разные откровения касательно политики и секса, а она стрекочет на машинке, называет тебя «мосье» и время от времени звонит, чтобы принесли чаю или какао. Кхэ-кхэ.
Однако революционеры имеют обыкновение писать мемуары когда придется, в любой момент, как выпадет передышка. Манон Ролан, например, написала изрядный том в тюрьме, ожидая гильотины. Кстати, живенько получилось.
У Кривицкого вышло куда менее «живенько». Кое-что вызвало у Болевича сильный протест. Например, Кривицкий утверждал, что Рейсс был идеалистом, настоящим коммунистом. Возможно, когда-то так оно и было, но потом он стал самым настоящим предателем. Оправдывая его, Кривицкий оправдывал себя. Не более того.
Мотивация предательства не важна. Они оба перешли на сторону врага и стали представлять опасность. Они оба слишком много знали. Советская Родина не могла позволить себе иметь в тылу таких людей.
Кривицкого Болевич выслеживал по всему миру почти пять лет. И выследил — в Вашингтоне. Когда Кривицкий вдруг уловил чей-то пристальный взгляд — случайно, на улице, — он вздрогнул и побледнел. В этот миг Болевичу стало почти жаль его. Он сунул сигарету в угол рта и усмехнулся. Жалость соединилась в его душе с ликованием: погоня закончена! Чувство, не сопоставимое ни с чем.
Болевич жил в Америке уже несколько месяцев. Наводил справки, а вечерами сидел в клубах и слушал джаз. Ему не было одиноко. Он давно существовал внутри некоего кокона: его внутренний мир был скуп, строг и недоступен для посторонних. Вера давно ушла из его жизни. Жила в Англии, была задействована в некоторых операциях, весьма далеких от тех, что поручали Болевичу. Он почти не вспоминал ее.
Бесси Смит не выступала. Выступала другая черная певица — Билли Холлидей. Билли была невероятно женственна и вместе с тем держалась по-мужски: пила из бутылки, курила, громко и грубо хохотала. Она носила белое. И в волосах — белые цикламены. Ее голос проникал в такие глубины человеческой чувственности, что становилось страшно. Она держалась свободно, отрешенно, по десять раз начинала и бросала одну и ту же песню, смеялась хрипловато. Когда Билли пела, хотелось любви. Хотелось не ее, не саму певицу, но какую-то неведомую женщину. Несбывшуюся. Может быть, Веру. Несколько раз Болевич позволял себе представить Веру — поблизости, в табачном дыму. Они вдвоем слушали бы Билли и молчали. Иногда для любви довольно и этого.
А иногда — и мало…
Нью-Йорк нравился Болевичу еще больше, чем Москва. Сходство имелось, но Нью-Йорк был уютнее, теплее. Более обжитой, словно засиженный мухами, что ли. Иногда некоторая неряшливость не мешает. Даже странно. Болевич прежде так никогда не считал, а вот в Нью-Йорке это осознал.
Квартира Кривицкого в Нью-Йорке была, впрочем, исключительно чиста. Там хозяйничала не жена, а приходящая горничная. Все вымыто и блестит. Скучно. Никаких русских книг или икон, ничего, что напоминало бы об эмиграции. И все равно скучно.
Да, и никакого джаза…
В Европе уже шла война, когда Болевич наконец получил соответствующие приказы касательно своего «подопечного». В тот же день Болевич показался Кривицкому. Старые боевые товарищи, они почти сразу поняли друг друга. Кривицкий не поехал к жене и сыну в Нью-Йорк, остался в Вашингтоне. Болевичу не составило труда отыскать его в гостинице.
Они встретились.
— Не надоело бегать? — спросил Болевич, вламываясь в номер и бесцеремонно усаживаясь в кресло.
Кривицкий не ответил. Подошел к бару, вынул бутылку виски.
— Хотите?
— А вы любите виски, Кривицкий? — удивился Болевич.
Кривицкий покачал головой:
— Вообще-то нет. Жуткая гадость. Хуже только шнапс. Нужно быть немцем, чтобы без содрогания пить шнапс.
— Да-с, — сказал Болевич, — доводилось. Ладно, черт с вами, давайте виски. Больно уж бутылка красивая.