— Естественно зависть. К чужой силе, к чужому успеху. Но главное — к таланту! Марина ведь дьявольски талантлива, дьявольски! Не читала в «Возрождении»? — Он сморщился. — Какой-то старикан, в прошлом сотрудник киевских газет и петербургских журналов…
— Убийственная характеристика, — вставила Вера.
Сергей отмахнулся:
— …разродился фельетоном, да еще в стихах. Показывает, что бывает, когда «стих взбеленился и стал вверх дном». Ну, знаешь, довел все до абсурда. Объявляет, будто у Марины глагол вообще пропускается, всегда, в любом случае. К примеру, вместо «он ее целует» — «он — ее…»:
Вера тайно хихикнула: пародия показалась ей забавной.
Эфрон, сияя (обида была забыта), разглядывал ее.
— Ты похудела, Вера… Наверное, плохо кушала?
— Не будь еврейской мамочкой, Эфрон.
— Мы без тебя скучали, правда. Не только Мирский. И я, и Марина. Да, и Болевич, конечно, тоже. Он, кстати, сейчас здесь.
(«Где Пьеро, там и Арлекин. Следовало догадаться сразу».)
Вера чуть напряглась, Эфрон этого, разумеется, не заметил. Позвал:
— Саша! Са-ша! — Громким шепотом: — Он меня от полиции прикрывает. Стоит на стреме, как настоящий разбойник. Я ведь афиши Марины без лицензии клею.
Болевич возник из-за угла, бесшумно, незаметно: только что не было — и вот уже стоит, спокойно курит. Поднял глаза — и вдруг, на мгновение, в них мелькнула растерянность.
— Здравствуй, Болевич, — своим самым легкомысленным тоном произнесла Вера.
— Здравствуй…
Он все еще смотрел на нее. Постепенно растерянность уходила, сменялась обычным спокойствием.
Очень хорошо.
Эфрон быстро перебегал глазами с одного на другого.
— Вы так встречаетесь, будто вчера расстались…
Оба повернулись к нему, как бы недоумевая. А как еще встречаться после разлуки, спрашивается? Как г.г. офицеры, подпоручики с генеральскими (по масштабам) задницами — с мокрыми от слез и водки бородками, впиваясь в собеседника неприличным, точно устрица, поцелуем?
Сразу сбросив Эфрона со счетов — как будто его здесь и не было, радостного, тревожного, мило-нелепого, — Болевич обратился к Вере:
— Давно ты в Париже?
Она ответила так же, минуя третьего в их разговоре:
— Четвертый день.
Эфрон тотчас влез, ввинтился между ними:
— И до сих пор не позвонила! Неужели тебе неинтересно, чем живут твои старые друзья?
— Ну разумеется интересно! — сказала Вера, переступив с ноги на ногу. — Как живете, старые друзья?
— Великолепно! — вскричал Эфрон. — Правда, журнал наш, «Евразия», закрылся, ну и черт с ним. Работы нет, я вытащил старый кинематографический диплом…
— У тебя есть диплом? — вежливо, но не глядя на Эфрона, спросила Вера.
Он заторопился отвечать:
— Да, режиссерский… Раз десять крутился в большой фильме о Жанне д’Арк. Там в главной роли — итальянка Фальконетти, знаменитая…
— А ты где?
— Ну, я — в массовых сценах. Мы с Мариной ходили, я ей показывал — где.
— Понятно, — сказала Вера, все еще глядя на Болевича.
Эфрон продолжал:
— Сейчас на Елисейских Полях идет наша последняя фильма — «Тревожная авантюра». Комедия. Посмотри — обязательно. Там есть одна сцена, когда два музыканта с инструментами падают в пруд. Это Болевич и я. Точнее, наши спины. Спина со скрипкой — Болевич, а с контрабасом — это я.
— Очень интересно. Обязательно посмотрю, — сказала Вера и отвернулась от Болевича. — Мне пора.
— Мы тебя подвезем. У нас авто, — Эфрон кивнул на потрепанный пикап.
— Спасибо, не надо. Мне недалеко.
Она повела плечами, как бы отряхиваясь от неожиданной встречи, и зашагала прочь прежней походкой. Вечерняя мгла начала уже смыкаться за ее спиной, когда Эфрон спохватился:
— Вера!
Она остановилась, обернулась. Уже далекая.
— Вера, приходи завтра на вечер Марины. В семь!
Она молча повернулась и исчезла в тумане.
— Фантастика. — возбужденно обратился Эфрон к Болевичу. — Париж — неминуемый город. Всегда встретишь кого-нибудь…
— Да, — уронил Болевич. — Кого-нибудь да встретишь. Ты закончил? Поехали…