Тем же ровным тоном Рош продолжил:
— На допросе Рената Штайнер заявила, что взять напрокат автомобиль ее просил некий Сергей Эфрон, позвонив из Парижа. Автомобиль потребовался его другу господину Кондратьеву, который путешествует сейчас по Европе.
Помолчав, Эфрон произнес:
— Да. Я знаю Кондратьева.
— Откуда? — осведомился Рош.
— Я знаю его по деятельности в нашем «Союзе возвращения на Родину».
— Подробнее о «Союзе», пожалуйста.
— Пожалуйста. — Эфрон пожал плечами. — Это организация русских эмигрантов, которая помогает вернуться на Родину тем, кто этого желает.
— Господин Эфрон, — вкрадчиво произнес Рош, — вы читали подробности об убийстве в Лозанне? Вы читали, как в упор был расстрелян чешский коммерсант?
— Да, ужасно, — пробормотал Эфрон, опуская глаза. Ему не хотелось представлять себе никаких картин. Только факты, только информация: Рейсс, ставший предателем, ликвидирован; он был успешно выслежен и, несмотря на предательство Кривицкого, заведен в засаду. Все прошло очень успешно.
Комиссар разложил на столе сложный узор из карандашных огрызков.
— Так вот, — сказал наконец Рош, — ваш сотрудник из «Союза», господин Кондратьев, подозревается в лозаннском убийстве.
Эфрон помолчал, дважды качнулся на табурете, зажал коленями ладони. Проговорил:
— Господин комиссар, я все-таки никак не возьму в толк: какое я имею отношение к данному делу? Положим, я знаю Кондратьева. Да. Но я знаком с сотнями самых разных людей! И если кто-нибудь из них, не дай бог, совершит преступление, я что же, буду подозреваться полицией в соучастии? Всегда?
Рош угрюмо молчал. Эфрон подался вперед и уверенно продолжил:
— Так в чем моя вина? В том, что некая неизвестная мне госпожа Штайнер где-то в Швейцарии заявила, будто бы она мне звонила?
— Она заявила, что это вы ей позвонили, — поправил Рош.
Эфрон дернул плечом.
— Все равно! Я ее не знаю.
— Вы уверены? — спросил комиссар, пристально глядя на него.
Эфрон спокойно выдержал этот взгляд.
— Разумеется, уверен.
— Кстати, вам известно, что французское правительство запретило вербовку добровольцев для отправки в Испанию, в Интербригаду? — неожиданно сменил тему Рош.
Эфрон не двинул и бровью.
— Разумеется, мне это известно.
— Вы утверждаете, что не занимаетесь этой деятельностью?
— Нет, — сказал Эфрон.
— Что — «нет»? — комиссар показал, что начинает терять терпение. — «Нет» — не утверждаете этого?
— «Нет» — не занимаюсь вербовкой, — сказал Эфрон.
Рош вздохнул. Могучий ток воздуха изошел из его комиссарского брюха с грустным шумом.
— Подпишите протокол допроса, — сказал комиссар, как будто смертно заскучав от всего услышанного.
Эфрон взял листок, просмотрел его. Быстро поставил подпись.
— И здесь. — Новый листок. — Пожалуйста.
Эфрон, чуть недоумевая, взял второй документ.
Обязательство не покидать Париж без разрешения и ведома парижской полиции.
— Мы уверены в том, что вы еще понадобитесь следствию, — вкрадчивым тоном пояснил Рош. — Извольте, господин Эфрон!
Сергей поставил и вторую подпись.
— Я могу идти? — спросил он с недовольным видом.
— Да, — сказал комиссар. — Идите.
Он произнес это так, словно намеревался прибавить «идите к черту», но удержался исключительно вследствие лени и флегматического темперамента.
Эфрон покраснел.
— Покорнейше благодарю.
И хлопнул дверью.
Рош откинулся в кресле, шумно выдохнул. Каков гусь! Держится так, словно действительно ни в чем не виновен. Комиссар вообще недолюбливал русских: эмигранты вели странное бытие, где имелось множество подводных течений, незримых чуждому оку. Любой явленный в этой среде факт мог во всякий миг обернуться своей противоположностью. Химия этих процессов была абсолютно прозрачной для русских — и оставалась, естественно, непостижимой для наблюдателя со стороны.
Французская полиция не считала возможным вмешиваться во все это. Если происходили вопиющие преступления, русских арестовывали, как и всяких других преступников. Но чаще всего дело ограничивалось междусобойными мордобоями и пьяными скандалами, иногда публичными. Здесь полиция была, как говорится, бессильна.
Эфрон ухитрился вывести Роша из себя. Этот смирненький интеллигентик держался с предельной наглостью. Как крупный вор, уверенный в том, что продажные адвокаты его отмажут. Несоответствие манер и внутреннего содержания было вопиющим и раздражило комиссара до последней степени. К тому же и коллеги из Лозанны просили проявить повышенное внимание к делу.