— Что?! — Рейсс, утратив все свое самообладание, подскочил на стуле. — Что он сделал?
— Рассказал о своем сотрудничестве с нами Вере Гучковой, — повторил Болевич.
Если бы ситуация опасно не затрагивала Веру, он получил бы удовольствие от этого разговора.
Рейсс поджал губы.
Болевич продолжал:
— Узнав обо всем, Гучкова настойчиво потребовала, чтобы он связал ее с нами. Она хочет сотрудничать.
— Исключено, — отрезал Рейсс. — Категорически исключено. — И с подозрением посмотрел на бесстрастного Болевича: — Надеюсь, вы больше с нею не встречаетесь?
Болевич выдержал его пристальный взгляд не дрогнув.
— Нет.
— Превосходно. — Рейсс посмотрел в потолок. — Эфрону необходимо устранить возможные последствия своей преступной безответственности. Он сегодня же должен внушить Гучковой, что его так называемое признание — просто неудачная шутка.
— Не сумеет, — сказал Болевич. — Искренность всегда была его слабым местом. Он просто не в состоянии соврать. А Гучкова проницательна, ей он соврать тем более не сумеет. Учитывая же неуправляемый характер Гучковой… Если мы не удовлетворим сейчас ее стремление работать с нами, последствия могут быть самые непредсказуемые.
Рейсс сделал неприятное, хищное движение.
— Какое решение вы предлагаете? — вкрадчиво осведомился он.
Болевич со старательной небрежностью пожал плечами:
— Не исключено, что стоит встретиться с ней лично. Я мог бы свести вас…
— В любом случае окончательное решение придется принимать уже не мне, — неожиданно сказал Рейсс и встал. Посмотрел в окно на парижскую улицу. Свет автомобильных фар вдруг пробежал по его лицу: наступал вечер. — Центр переводит меня на другую работу. На мое место приезжает новый товарищ, вот он и уладит вопрос с Гучковой.
Не подозревая о том, что ее легкомысленное заявление привело в действие мощные потайные механизмы одной из самых страшных организаций в Евразии, Вера Гучкова преспокойно пила чай на вилле у литератора Крымова. Настроение у Веры было приподнятое: Эфрон таинственно обещал ей встречу с «руководством». Когда Вера думала об этом, у нее начинало превесело щекотать в груди.
Вилла располагалась за городом. Не в отвратительном предместье, закопченном, с трубами и сырым бельем по дворам, где жила Цветаева, а в настоящем пригороде, с садами и благоуханными просторами. Плетеные кресла были вытащены в сад и заботливо расставлены вокруг стола. Самовар, еще более старорежимный, чем у Гучкова, возглавлял чаепитие.
Вера с удовольствием расположилась в кресле, вытянула ноги. Иногда ей действительно хотелось уехать из Парижа — от пустой, бессмысленной жизни, это правда. Но иногда ужасно хотелось остаться. Например, ради таких кресел. До чего в них покойно…
Лица, окружавшие Веру, тоже навевали на нее покой. Точно она перечитывала книгу, в которой все страницы помнила наизусть. И ни одна строка больше уже не взволнует ее, как, бывало, при первом прочтении. Все, над чем прежде плакалось, что когда-то вызывало улыбку, теперь отошло в область ностальгии. Эфрон обещал Вере новую книжку, нечитаную.
Отец, честнейший обломок ушедшей под воду Атлантиды. Генерал Скоблин со своей бриллиантово-кокошниковой дивой. Сам господин Крымов, разумеется, хозяин виллы. Писатель Гуль, немного отдохнувший в Париже после пережитых приключений, оттаявший и менее голодный с виду. И — новый «гвоздь программы»: госпожа Орловская.
Орловская была, по-видимому, тех же лет, что и Вера, но выглядела старше. Сильно старили ее натянутые на шее жилы и обмякшая кожа под подбородком. Глаза ее были темны и огромны, углы рта опущены, общее выражение лица — кислое. Гуль посматривал на нее с почти отцовской гордостью: она была его «темой», его «сенсацией». Он по-настоящему проникся ее рассказами, и Вера на миг полюбила Гуля за эту бескорыстную любовь к неинтересной, скисшей женщине.
Сияя бриллиантами, Плевицкая тянула:
— Но в то, что вы рассказываете, госпожа Орловская, — в это просто невозмо-о-ожно поверить!..
Вера безмолвно округлила губы: «невозмо-о-ожно…» Качнулась в плетеном кресле, оторвала на миг каблук от земли.
— Вы непременно должны свой рассказ записать и отнести в журнал или газету, — продолжала Плевицкая и для убедительности приложила руку к колышущейся груди.
Орловская молчала.
Гуль заговорил, как будто пытаясь защитить свою подопечную:
— По просьбе Александра Ивановича, — легкий поклон в сторону Гучкова, — я уже записал и литературно обработал рассказ госпожи Орловской.
Гучков ответил ему легким же поклоном. Вера на миг залюбовалась отцом. Все-таки он красив: породистое лицо, благородные манеры. Далее кушает так, что смотреть приятно. Современные люди едят отвратительно, пихают в рот куски, глотают, давятся. Одни слишком долго голодали, другие просто торопятся. Вся жизнь на ходу. А отец так двигает челюстями, когда ест, словно намеренно замедляет бешеный ход времени.
Наконец подала голос и Орловская. Голос, как и ожидала Вера, оказался высокий, надтреснутый.
— Господин Гучков обещал напечатать в бюллетене своего кружка.
— Ага, — сказала Вера и снова качнулась в кресле, — в своем бюллетене. Который читают только избранные. То есть — члены того же кружка. Вы почти всех их здесь видите.
И она любезно улыбнулась.
Плевицкая вспыхнула, однако Скоблин опередил ее.
— Скажите, — обратился генерал к госпоже Орловской, — неужто вы не преувеличиваете? Когда все эти заключенные стояли в строю перед чекистом, бившим их товарища, — неужели никого не нашлось, кто бросился бы на мерзавца?
— Увы! — Орловская развела руками.
«Графиня, а жест как у галантерейщицы, — подумала Вера брезгливо. — Увы, мосье, тесьма этого оттенка как раз сейчас в нашей лавке отсутствует!»
Плевицкая с жаром схватила Скоблина за руку:
— Ты бы непременно бросился! — И с вызовом добавила, обращаясь к остальным: — Николя — человек безрассудной храбрости! Как-то раз он в одиночку вступил в неравный бой с целым взводом красных, прорвавшихся к его штабу!
— Это когда он вас отбил у комиссара? — невинно осведомилась Вера. И повернула хорошенькую змеиную головку к Орловской, которая медленно хлопала ресницами и явно не понимала подводных течений разговора. — Представьте себе, сударыня, эти комиссары под угрозой расстрела принуждали Надежду Васильевну услаждать их слух пением. А она, разумеется, пела им «Боже, Царя храни»…
— О! — вымолвила Орловская наивно.
Гуль сделал короткое движение, как будто намереваясь прикрыть Орловскую своим телом.
Плевицкая некрасиво покраснела и поджала губы.
Вера взяла печенье, с хрустом разгрызла.
— И вообразите, госпожа Орловская, однажды Надежде Васильевне довелось даже петь самому комиссару Луначарскому и его супруге… Представляете, те ничем ее не наградили. В отличие от государя, одарившего нашу Надежду Васильевну брошью. Да-да, этой самой. Можете видеть ее на груди Надежды Васильевны!
Орловская послушно перевела взгляд на пышный бюст Надежды Васильевны. Плевицкая шевельнула рукой, словно бы намереваясь прикрыть драгоценную брошь ладонью.
Вера высунулась из кресла и заговорщически сказала:
— Не бойтесь, госпожа Орловская. Вы вполне можете дотронуться до броши. Надежда Васильевна дозволяет это лицам монархических убеждений.
Гуль не выдержал:
— У меня складывается такое ощущение, Вера Александровна, что вы сомневаетесь в правдивости рассказа госпожи Орловской!
Орловская раскрыла глаза еще шире. С детской обидой уставилась на Веру.