— Когда ты уезжаешь? — спросила она, повернув к нему голову.
Он смотрел в потолок. Веснушки померкли в мягкой полутьме номера, волосы упрямо продолжали светиться.
— Сегодня вечером.
— Я помогу тебе собрать вещи…
— Все уже собрано. — Он тоже повернул голову, посмотрел ей в лицо. Она поразилась этому взгляду: твердому, умному. Человек, достойный великой любви. Она потянулась к нему и замерла, остановленная новыми его словами:
— Вера, я знаю, что ты не любишь меня. И никогда не любила… Я давно уже понял, что только какая-то очень серьезная причина побудила тебя выйти за меня. Поэтому я никогда, в общем, и не добивался, чтобы мы стали мужем и женой. По-настоящему.
— Что ты говоришь! — взорвалась она. — Глупости! Конечно я люблю тебя! Нашему браку все время мешали обстоятельства, наша борьба, но я…
Он властно закрыл ей рот ладонью.
— Я все равно тебя люблю, невзирая на обстоятельства. Это наша последняя встреча, Вера.
Он убрал руку. Все было, по его мнению, сказа но. Теперь Роберт улыбался, отрешенно, как святой, уже вполне готовый к страданию и смерти.
— Почему последняя встреча? — растерянно спросила Вера.
— Я не вернусь из Испании, — просто ответил Роберт. — Меня там убьют. Но я хочу чтобы ты знала: я всегда любил тебя. И буду любить. Пока я жив — каждую минуту, каждое мгновение я буду любить тебя.
Она запустила пальцы в его волосы, ощутила их пружинистость. Пригладила. Коснулась пальцем лба, бровей. Роберт зажмурился.
— Когда твой поезд? — прошептала Вера.
— Через три часа…
— У нас еще куча времени…
Она села, начала расстегивать блузку. Трайл смотрел на нее так, словно пришел на представление в цирк и сейчас ожидал увидеть какой-то особенно сложный трюк. Вера обернулась к нему улыбнулась, снимая бюстгальтер вслед за блузой. Только тогда он поверил. Схватил ее мгновенно и жадно, и целая жизнь, которая у них могла бы быть, пронеслась за эти три отпущенных им часа. Потом они поехали на вокзал.
Вера провожала его. Держалась за его руку. Они были похожи на старшеклассников. Он нес чемодан, как нес бы портфель с учебниками. Вера семенила рядом. Ее переполняла нежность, такая острая, что в груди от нее застряла постоянная боль. Теперь Вера понимала, как от любви получается чахотка. Вот так и получается.
Они молчали. У них оставалось еще минут десять. Поезд стоял, нетерпеливо попыхивая. Трайл поднялся в вагон, остановился на подножке. Вера все так же безмолвно стояла на перроне, не столько смотрела на него, сколько позволяла смотреть на себя. На себя всю: лицо, фигура, опущенные руки. Потом вагон бесшумно оторвался от перрона и медленно двинулся. Вера осталась стоять, почти физически ощущая, как Роберт Трайл уходит из ее жизни. Уходит навсегда.
Наконец поезд, вильнув, скрылся. Вера повернулась, зашагала к зданию вокзала. У входа ее ждали двое: мужчины в длинных серых плащах и шляпах. Вера остановилась.
— Вы ко мне, товарищи?
— Вера Александровна, — совершенно спокойно заговорил один из них тоном близкого, фамильярного знакомца, — нам приказано доставить вас к руководству.
— Прямо сейчас? — устало спросила Вера.
Второй решительно взял ее под руку.
— Да, прямо сейчас. Соблаговолите пройти к автомобилю.
Был уже вечер. Жизнь опять резко поменялась. Расплескивая море вечерних огней, автомобиль ехал через Москву. Вера думала о Роберте, о том, как вагон увозит его к границам Советского Союза, как он сидит сейчас у окна, высматривая в темноте «дрожащие огни печальных деревень», и тоже думает о ней.
Ее привезли обратно на Лубянку. Помогли выйти из автомобиля, ввели в здание. На входе их ни о чем не спросили. Вера сделала движение, собираясь шагнуть в знакомый коридор и проделать многократно пройденный путь к товарищу Слуцкому, но ее вежливо направили в другую сторону.
Те двое, что встретили Веру на вокзале, не отходили от нее ни на шаг. И молчали. Только изредка произносили фразы вроде: «прошу», «входите», «сюда».
В лифте за узорной ажурной дверью на панели имелось всего две кнопки. Устрашающая людоедская простота. Как «можно» и «нельзя», «вверх» и «вниз», «съедобно» и «ядовито». В сущности, все сводилось к антитезе «да» и «нет», и, глядя на эти две кнопки, Вера вдруг ощутила свою полную причастность к этой антитезе. «Люблю» и «не люблю», «предам» и «не предам», «человек» и «не-человек»…
Лифт остановился. Холл, где оказалась Вера со своими сопровождающими, напоминал о дорогой гостинице. Аскетической простоты — голые крашеные стены, красная ковровая дорожка, голые двери, яркий свет — ничего этого не было здесь и в помине. Полутьма, большой дубовый стол, горящая лампа под зеленым абажуром. Стройный молодой человек в военной форме что-то аккуратно писал, когда вошла Вера. Завидев посетителей, встал, показал на кресло:
— Присядьте, Вера Александровна.
И скрылся за массивной дубовой дверью — родной сестрой дубового стола.
Вера уселась, завертела головой. Знакомый, видимо типовой, Ленин на стене, а рядом, с усиками, — очевидно, Дзержинский. Интересно, не прячется ли за какой-нибудь из штор товарищ Дуглас? В окончательном варианте письма Вера подчеркивала его значительные заслуги перед советской разведкой в Париже.
Молодой человек прервал ее размышления.
— Товарищ Ежов ждет вас.
Вера встала. Меньше всего она ожидала, что ее привезут прямо к Ежову. И выпалила первое, что пришло ей на ум:
— Здесь есть зеркало?
Молодой человек покачал головой, однако вынул из кармана портсигар и поднес к лицу Веры.
— Чуть левее, — распорядилась она. — И постарайтесь не шевелиться.
Она быстро поправила прическу. Портсигар исчез в кармане молодого человека. Как ни занята была Вера своей наружностью, она успела приметить и то, что портсигар был золотой, и дарственную гравировку с ятями и «превосходительством». Молодой человек вдруг начал вызывать у нее брезгливость.
— Прошу, — безукоризненно произнес он, открывая перед ней дверь.
Вера еще раз дотронулась до своих волос и ступила в кабинет.
Комната оказалась огромной, как площадь. Вдали, у противоположной стены, за гигантским столом Вера увидела миниатюрную статуэтку. Точеная фигурка изображала мужчину. Казалось, это нечто вроде «столбика в треуголке» — непременного бронзового Наполеона, что украшал «рабочие столы» всех петербургских денди… когда-то. Так давно, что даже Александр Иванович Гучков был тогда дитятею.
Завидев Веру, миниатюрная статуэтка ожила, вышла из-за стола, улыбнулась так приветливо и мило, что Вера невольно заулыбалась в ответ.
— Здравствуйте, Вера Александровна!
Голос высокий, трогательно ломкий, юношески чистые интонации.
Пересилив себя, Вера обратилась к «его превосходительству» как положено (и даже не поперхнулась на непривычном титуле):
— Здравствуйте, товарищ нарком.
Ежов приблизился, протягивая ей руку. Вера ответила рукопожатием. Рука наркома была сухой, крепкой, теплой, рукопожатие — твердым.
— Садитесь, прошу.
Они уселись в кресла.
Ежов просто сиял.
— Хотите чаю, фруктов?
— Если можно — горячего чаю, — попросила Вера. Ее начинал колотить озноб, и она подозревала, что это нервное.
Ежов протянул руку, надавил с силой на кнопку. Молодой человек, на мгновение возникший возле двери, получил соответствующие указания и скрылся. Вера опять осталась наедине с Ежовым.
— Я ознакомился с вашим письмом, — сказал нарком светски. — Я считаю, Вера Александровна, что ваше письмо приобретает значение документа чрезвычайной важности в связи с предстоящей реорганизацией нашей зарубежной работы и вытекающими из этого неизбежными кадровыми перестановками…
В первые мину ты Вера старалась слушать и вникать в содержание произносимых слов, но затем вдруг как-то разом осознала: слова не имеют никакого значения. Она могла передать Ежову любой из вариантов своего письма. И для Дугласа со Слуцким это тоже не имело никакого значения. Все сколько-нибудь существенное происходило между строк, и сейчас нет ничего важнее, чем умение попадать между строк. Как в джазе — в синкопу. Ударение падает между ударными долями. Негры с их космическим разумом поняли это раньше остального земного люда.