Плевицкая провела бессонную ночь. Ее лицо расплылось и распухло от слез. Время от времени она сморкалась в платочек, что не шло на пользу ее точеному носику. Периодически она судорожно переводила дыхание и взывала к «Николя». Эти элегические вздохи не производили на Роша ни малейшего впечатления.
— Итак, госпожа Плевицкая, я ожидаю, что вы расскажете мне обо всем, что знаете! — провозгласил комиссар. — Я вас слушаю.
Плевицкая поерзала на табурете. С ненавистью глянула на развалившегося в кресле грузного комиссара. И кабинет этот, пыльный, захламленный, и сам комиссар с неприятным выражением лица, и чужие скучающие его глазки — все вызывало у нее стойкое отторжение. «Мог бы хотя бы кресло даме предложить», — думала она.
И от обиды снова горько расплакалась.
— Рассказывайте правду, хорошо? — почти дружески обратился к ней комиссар. (Не такой уж он был и зверь, как ей воображалось.)
Она всхлипнула:
— Но я ни в чем не повинна…
На большевиков это когда-то подействовало. На отважного Николя, который вырвал ее у комиссаров, — тоже. Но спустя двадцать лет на обрюзгшего лягушатника, прослужившего в полиции чуть меньше, чем сама Плевицкая прожила на свете, — нет, не подействовали ее всхлипывания. Его взор становился все более и более тусклым.
— Мадам, я настаиваю… — шлепали губы Роша. — Ваш муж заманил генерала Миллера в ловушку. Об этом недвусмысленно свидетельствует записка, собственноручно написанная означенным генералом Миллером и оставленная им генералу… О господи! — Он вздохнул, утомленный бесконечным перечнем русских генеральских фамилий. — А также бегство вашего мужа, — заключил комиссар и уткнулся взглядом в бумаги.
Плевицкая разрыдалась. О Николя, как он мог! Он сбежал, бросил ее в одиночестве! О Николя!
— Я ничего не знаю… — Она тонула в слезах. — Я не знаю, куда исчез Николя… Возможно, другая женщина?
Тут слезы, готовые было пролиться, застряли в ее глазах и задрожали, засверкали гневным огнем.
Но на Роша и это не возымело эффекта.
— Мадам Плевицкая, — суконно процедил он, — у нас имеются сведения о том, что вы и ваш муж жили не по средствам. Вы приобрели дом и автомобиль. Откуда у вас были деньги на подобные покупки?
— О, я зарабатывала концертами, — несколько оживилась Плевицкая.
Рошу на миг показалось, что она готова запеть. Он поежился, заранее предвкушая ожидающий его кошмар (с битьем зеркал). И торопливо сказал:
— Ваши концерты были далеко не регулярными. А вот деньги на свой счет в банке вы клали регулярно.
— О, вы следили, какая низость! — начала было Плевицкая, но осеклась.
Рош выждал паузу, как бы позволяя ей высказаться до конца. Удостоверился, что она больше говорить не намерена. Заключил:
— В течение последних шести лет, начиная с тридцатого года, вы ежемесячно клали на свой счет три тысячи пятьсот франков. Вы не отрицаете?
— Нет, какой смысл отрицать, — затараторила она, — разумеется, я клала деньги на счет… Мне присылали их действительно весьма регулярно.
— Кто? — Рош уставился ей в глаза не мигая.
Она чуть смутилась.
— Один… поклонник… моего таланта… — Последнее слово она многозначительно прошептала, так что Рош — француз! — мог трактовать его как угодно.
Но Рош, хоть и был французом, явил себя сущим лягушатником. Он не купился на «поклонника». Он захотел знать имена и фамилии.
— Как его зовут, вашего благодетеля?
— Говорю вам, он большой почитатель моего таланта… Вам известно, кстати, что я — первая исполнительница таких замечательных и популярных теперь песен, как «Ехал на ярмарку ухарь купец» и «Замело тебя снегом, Россия»? — надменно осведомилась Плевицкая. Слезы ее временно высохли.
Рошу сие не было известно. Более того, он, как показалось Плевицкой, даже не был потрясен открытием.
— Меня интересует имя вашего поклонника.
— Ну… господин Эйтингтон.
— Адрес?
— Он живет в Берлине, — кокетливо потупилась Плевицкая. — Так что между нами, сами понимаете, ничего не могло быть, кроме искусства… моего искусства…
Рош неожиданно спросил:
— А какой талант этот господин ценил у вашего мужа?
— Что? — опешила Плевицкая. И опустила ресницы: — Я вас не понимаю.
— Ежемесячно в течение тех же шести лет ту же самую сумму клал на свой счет в банке и ваш супруг, господин Скоблин. Вот я и спрашиваю, какие поклонники и каких талантов…
Плевицкая разрыдалась.
— Я ничего не знаю! — выкрикивала она сквозь слезы. — Мой муж сам вел свои денежные дела! Я ничего не… А-ах! У вас есть нюхательная соль? Потому что, предупреждаю, я…
— А его записную книжку вы вели вдвоем? — оборвал Рош, бросая на стол маленькую записную книжечку. — Узнаете? Она была найдена при обыске в вашем доме… Кому она принадлежит? Отвечайте!
Он кричал, багровый, жутко чужой, равнодушный ко всему, кроме своей работы и своего города, в котором ему приходилось терпеть это русское безобразие, — он кричал, откровенно довольный тем, что может позволить себе разинуть пасть пошире, показать железные зубы справа и слева, слева — верхний, справа — нижний, и орать на знаменитую Плевицкую…
— Я… ах… — Плевицкая захлебнулась слезами, снова высморкалась в микроскопический, насквозь мокрый платочек и совершенно спокойным трезвым голосом сказала: — Это книжка моего мужа.
— А, — сказал Рош, сразу перестав орать. — Так бы и говорили. А вот тут вашей рукой написано, видите? «Донесения Центру направлять через Женеву, шифр — Евангелие от Иоанна, глава 11. При химическом способе: двухпроцентный раствор серной кислоты, проявлять утюгом». Это что, рецепт пасхального кулича по русскому обычаю?
— Вы издеваетесь над святым… над религией… это низко! — прошептала Плевицкая, рыдая.
Рош смотрел на нее в упор, прикрыв книжку ладонью.
— Какому Центру предназначались «донесения»? И что это были за донесения? Отвечать! Отвечать! — Он ударил кулаком по столу. Плевицкая дважды подпрыгнула на табурете.
— Вы мне не верите! — плаксиво закричала она. — Я не так низко пала, как вы думаете!.. Пусть Бог меня накажет, если я лгу!
Сквозь засиженное летними мухами стекло книжного шкафа на Плевицкую ехидно смотрела Марлен Дитрих в приподнятой юбке, являющей миру подвязки ее чулок. Мосластые ноги молодой киноактрисы назойливо притягивали взор. Мятая вырезка из журнала распласталась по стеклу, прилепленная медицинским пластырем.
— Насчет Бога — не знаю, — сказал Рош, — а вот суду этих улик будет вполне достаточно. — Он повысил голос, вызывая сержанта: — Уведите ее!
Плевицкая отпрянула, забилась в угол.
— Я не хочу! Не трогайте меня! — рыдала она, отбиваясь. — Я не хочу сидеть в тюрьме!..
Исполнительный сержант поднял ее и утащил. Крики Надежды Васильевны затихли. Рош обреченно посмотрел на закрывшуюся за нею дверь.
Глава восемнадцатая
Первое время после возвращения из Москвы Вера тихо жила на квартире своего отца. Ничем не занималась, ни с кем не встречалась. Ей было невыносимо горько. Она пыталась представить себе, как он умирал здесь, один, всеми преданный и брошенный. Гучков, «тот самый». Похожий на те карикатуры, что рисовали на него в газетах. Каждый раз, когда она вспоминала, как посмеивалась над ним за это, на глаза у нее наворачивались слезы.
Никто не видел, как она плачет. Оно и к лучшему. В минуты настоящего горя Вера предпочитала замыкаться в себе, ни с кем не встречаться. Она не верила в разделенное горе. Напротив, ей казалось, что, рассказав кому-то о своей беде, она только умножала несчастья.