И только на маленькой станции, недалеко от границы, Кривицкий насторожился по-настоящему. Краем глаза он зацепил какую-то знакомую фигуру на перроне. Он никогда не позволял себе пренебрегать подобными «случайными озарениями». Если нечто показалось подсознанию знакомым — значит, это, скорее всего, действительно так. А в данной ситуации все знакомое несло в себе опасность.
Кривицкий встал, подошел к окну, высунулся. И на миг встретился взглядом с Болевичем.
Лицо Болевича озарилось радостью. Кривицкий отпрянул от окна, сел на сиденье, перевел дыхание.
Мопэн с любопытством наблюдал за ним.
— Что с вами, мосье Кривицкий?
— Они там! — выдохнул Кривицкий.
— Кто?
— Они собираются сесть на наш поезд!
— Да кого вы там увидели? — нетерпеливо спросил Мопэн. Однако и Кривицкий оценил это, вытащил пистолет.
— Я увидел только одного, но он наверняка с напарником… Русские… убийцы! — сказал Кривицкий. Он вынул платок, обмакнул вспотевший лоб. Черт! Не то чтобы он испугался, нет. Запугать Кривицкого было сложно. Но он слишком много лет был преследователем и никогда — добычей. По крайней мере, так позорно удирающей, такой перепуганной добычей.
Нужно успокоиться. В конце концов, он старше. Опытней. И хитрее, чем Болевич.
— Отойдите от окна подальше, — велел Мопэн. — Успокойтесь.
— Русские в таких случаях одеты одинаково, — сказал Кривицкий. — Вы должны будете выделить их в толпе. Это несложно, нужно только видеть эту одинаковость.
Мопэн уставился на него как на сумасшедшего. Ничего себе примета: найти в толпе двух или трех «одинаковых» человек!
— Ведь вы офицер, вы должны понимать, что офицер, даже переодетый, держится как… — начал Кривицкий.
Инспектор кивнул, махнул ему рукой.
— От окна, пожалуйста! И не путайтесь под ногами, не то вас и впрямь подстрелят!
«И лишат тебя премии, — почти с нежностью подумал Кривицкий, глядя на плотное брюхо своего охранника. — Ах ты лапушка. Лягушатник чертов. Давай, спаси меня, и я первый приду поздравить тебя с повышением. Точнее, дам тебе телеграмму из Нью-Йорка. Большую телеграмму, дорогущую…»
Мопэн захлопнул дверь купе, выскочил на перрон. Быстро огляделся по сторонам.
Кривицкий не послушался и от окна не отошел. Вертящий стриженой головой на тугой шее инспектор мало кого мог усмотреть в толпе. Зато Кривицкий ясно видел, как Болевич и с ним еще один или двое сели в первый вагон.
Кривицкий постучал по стеклу.
Мопэн резко обернулся.
Кривицкий сделал ему знак возвращаться.
— Что? — спросил, отдуваясь, Мопэн.
— Они сели в первый вагон!
Инспектор надулся.
— Я сам приму решение. Не мешайтесь!
Кривицкий не стал спорить. Откинулся к стене, прикрыл глаза. Он чувствовал себя усталым.
Болевич быстро шел по коридору, бесцеремонно открывал двери купе, заглядывал, уходил, оставляя двери открытыми. Кто-то возмущался, кто-то молча вставал и закрывал дверь, одна девица завизжала и запустила в него стаканом, из которого пила что-то вроде успокоительных капель.
Неожиданно Болевич увидел, что дорогу ему преграждает туша французского полицейского. Маленькие злые глазки, темные и блестящие, как у кабана, сверлили его. Пальцы правой руки беспокойно шарили по кобуре.
За спиной полицейского мелькнуло бледное лицо Кривицкого.
Кривицкий выкрикнул тонким голосом:
— Это он!
Мопэн зарычал, не оборачиваясь:
— Я вам велел не покидать купе!
Пятясь обратно в купе, Кривицкий продолжал кричать со странной, завывающей интонацией:
— Это он! Он! Убийца!
Мопэн невнятно прорычал еще несколько слов и вынул пистолет.
Болевич попятился. Мопэн не стал совершать ошибки и гнаться за ним. Как сторожевой барбос, массивный инспектор французской полиции топтался возле охраняемой двери купе, держа пистолет наготове. Болевич не сомневался в том, что Мопэн в случае необходимости не станет колебаться и выстрелит. Такие люди, получив приказ, становятся на диво бесстрашны и инициативны.
— Ваш билетик, мосье! — обратился Мопэн к Болевичу. — Предъявите ваш билет! А? Что вы делаете в вагоне? У вас есть билет?
Болевич молча повернулся спиной и побежал из вагона. Мопэн еще несколько раз рыкнул, потом подошел к окошку коридора и посмотрел, как Болевич выпрыгивает на перрон. Поезд тронулся. Из вагона в последний миг высыпались еще двое. Действительно — в одинаковых серых плащах. Мопэн хмыкнул и убрал пистолет.
Кривицкий, страшно бледный, встретил его в купе. «Плох, — отметил про себя Мопэн, мельком оглядев белую физиономию порученного его заботам человека. — Эдак в обморок грохнется или, того хуже, сердце прихватит». И напустился на Кривицкого:
— Кто вам позволил выходить? Я вам что приказал, а? Сидеть в купе! Си-деть в ку-пе, ясно?
Кривицкий не мигая смотрел в багровое лицо с бульдожьей челюстью.
Челюсть подвигалась немного и проорала:
— А мне что приказано, а? Доставить вас живым к семье! Жи-вым! А не сражаться с убийцами! Сражаться мне не приказано, ясно, ясно вам?
И неожиданно успокоившись, уселся, вынул из заднего кармана фляжку с коньяком и приложился. Поймав боковой взгляд Кривицкого, весело подмигнул.
— Хотите? Отменный коньяк. У меня зять работает на коньячном заводе, так это оттуда…
Вера может называть его старым ослом. Да, конечно, никто в конце двадцатого века всерьез не может верить в идеи Маркса и Ленина! Хорошо ей писать такое, пьянствуя в Кембридже, — если только она действительно пьянствует, а не дразнит его по своему обыкновению…
Если он перестанет верить, ему придется напоследок впустить все эти призраки в свою жизнь. Призраки людей, которых он выследил и убил. И они придут требовать своего: Рейсс, Кривицкий… и еще некто поручик Кабанец. Но некий поручик Кабанец — это воспоминание он приберег на потом. Пусть сохраняется в неприкосновенности для самого последнего письма.
Итак, Кривицкий. Не стоит отвлекаться. Да, не стоит отвлекаться.
Кривицкий.
Он улетел в Америку. Он и его семья: жена и сын. Болевич не сумел снять его с поезда. Глупо вышло. Хотя, в общем, не так и обидно. Болевич впоследствии наводил справки: этот Мопэн, черт бы его побрал с его бульдожьей рожей и неповоротливыми ухватками, возглавлял один из самых успешных отрядов Сопротивления. Рекордно малое число погибших. В шестидесятые был еще жив, держал в Монфоре, недалеко от Парижа, лавочку скобяных товаров и избирался в муниципалитет своего микроскопического городка.
В Америке Кривицкий написал мемуары. Вообще считается, что сочинение мемуаров — занятие для стариков. Когда тем в преклонные годы нечем заняться. Нанимают секретаршу с крепкой попкой и шустрыми пальчиками и диктуют ей разные откровения касательно политики и секса, а она стрекочет на машинке, называет тебя «мосье» и время от времени звонит, чтобы принесли чаю или какао. Кхэ-кхэ.
Однако революционеры имеют обыкновение писать мемуары когда придется, в любой момент, как выпадет передышка. Манон Ролан, например, написала изрядный том в тюрьме, ожидая гильотины. Кстати, живенько получилось.
У Кривицкого вышло куда менее «живенько». Кое-что вызвало у Болевича сильный протест. Например, Кривицкий утверждал, что Рейсс был идеалистом, настоящим коммунистом. Возможно, когда-то так оно и было, но потом он стал самым настоящим предателем. Оправдывая его, Кривицкий оправдывал себя. Не более того.
Мотивация предательства не важна. Они оба перешли на сторону врага и стали представлять опасность. Они оба слишком много знали. Советская Родина не могла позволить себе иметь в тылу таких людей.
Кривицкого Болевич выслеживал по всему миру почти пять лет. И выследил — в Вашингтоне. Когда Кривицкий вдруг уловил чей-то пристальный взгляд — случайно, на улице, — он вздрогнул и побледнел. В этот миг Болевичу стало почти жаль его. Он сунул сигарету в угол рта и усмехнулся. Жалость соединилась в его душе с ликованием: погоня закончена! Чувство, не сопоставимое ни с чем.