— Я подожду, пока вы подниметесь и переоденетесь. Платье не годится для приема.
До этого я думала, что не могу быть больше унижена Джеймсом Фицджеральдом, чем сопровождая его не желающей и нежеланной на этот вечер. Сейчас я поняла, как сильно ошибалась.
— Что с ним такое? — спросила я.
— Слишком низкий вырез, и ваши руки открыты.
В отчаянии я погладила свои оскорбляющие взор руки.
— Вам понравилось платье Хестер!
— Это совсем другое. Оно для Вашингтона. Пожалуйста, не задерживайте нас, споря. Идите наверх и наденьте платье с закрытой шеей и рукавами.
— Такого у меня нет. Я здесь слишком мало времени… — Мой голос затих.
— Позаимствуйте у Хестер, — сказал он с мужской небрежностью.
— Она намного выше меня!
Первый секретарь издал сердитое восклицание на чарагвайском патуа, которое, я уверена, сделало бы честь дону Району, если бы я могла его понять, схватил меня за руку, и не успел Чико открыть дверь, как он сам распахнул ее.
Он бросил водителю адрес, и мы рванули с места. Я подумала, что мистер Фицджеральд сдался в неравной борьбе на чужой территории женской моды, но не тут-то было. Лимузин стремительно доставил нас в центр города, сейчас весело пробуждавшегося к ночной жизни. Автомобиль ехал по ярко освещенному торговому центру, пока не остановился перед вереницей маленьких эксклюзивных магазинов с деликатно освещенными окнами, оформленными красиво и просто, но дорого. Униженная, я увидела в середине французское ателье «Дом Одетт», перед которым швейцар в форме разгонял мальчишек-чистильщиков, пытавшихся развернуть свое занятие среди зевак, глазеющих на витрины.
Швейцар торопливо открыл дверь и поклонился. Он так увлекся, низко кланяясь мистеру Фицджеральду, что самый маленький мальчик сумел ловко прокрасться за ним по тротуару и добраться до двери салона. С усилием, потому что был худ и мал ростом, он широко открыл ее, низко кланяясь и передразнивая швейцара, затем невинно улыбнулся мне:
— Buenas noches, сеньорита.
Я узнала маленького визжащего мальчика, которого в воскресенье Мораг таскала за ухо в парке.
— Buenas noches, Петизо, — улыбнулась я в ответ, успокоившись при виде улыбающегося знакомого лица.
Я полезла в сумочку за монетой. Попались только пятьдесят сукре, что считалось необычно большой суммой, но мне было плевать.
Я вложила монету в ладонь Петизо.
— Вы заработаете себе друга на всю жизнь, — сухо сказал мистер Фицджеральд, целеустремленной рукой пропуская меня в салон.
— С одним я справлюсь, — прошептала я, но он услышал.
— Ваша проблема в том, — ответил он, — что вы не узнаете друзей, когда видите.
Затем мы оказались посреди устланного толстыми коврами салона. Из-за атласного занавеса устричного цвета выплыла тучная чарагвайская леди, элегантно одетая и причесанная, и началась самая неприятная часть вечера.
Для начала, довольно, впрочем, естественного, она предположила, что я жена Джеймса Фицджеральда. В вежливой экстравагантной манере чарагвайцев, на смеси испанского, английского и французского, она расхваливала красивое лицо сеньоры и ее фигуру. А волосы! Она всплеснула руками. Такого цвета и тонкости — она сравнила их с собственным черным блестящим помпадуром, с умалением последнего.
С большой любезностью и еще большей твердостью мистер Фицджеральд оборвал ее излияния. На быстром испанском он объяснил, что платье нужно для приема, немедленно — длинные рукава, высокий вырез, несущественный цвет.
Черноволосая леди понимающе улыбнулась. Конечно, она знает точно, exactement[9], exacte-mente[10], знала, что требуется.
— А размер сеньоры?
Джеймс Фицджеральд нахмурился, словно это тоже несущественно.
— Размер, Мадлен? — Он повернулся ко мне.
— Десять, — коротко ответила я, кипя внутри.
— Быстро, por favor, — добавил мистер Фицджеральд.
Чарагвайская леди исчезла за устричным занавесом и вернулась с двумя платьями. Она развернула их для осмотра. Одно коричневое, другое черное. Чарагвайки-модницы, как я заметила, предпочитали темные цвета. Ни одно платье мне не подходило, но я кротко последовала за мадам Одетт в удобную примерочную и надела самое безвредное, коричневое.