— Добро пожаловать, сеньорита inglesa, — серьезно сказала она. Я улыбнулась в ответ, но солнечный свет и смех мгновенно померкли. Слово inglesa слишком живо вызывало в моей памяти Джеймса Фицджеральда и его желание избавиться от неэффективной замены Еве.
Но смех в Чарагвае всегда поблизости. Я распаковала холодное мясо, жареных цыплят, рыбные деликатесы, пудинги, которые Чико уложил для меня, и мы все вместе уселись на корточки вокруг огня. Вместо тарелок мы использовали большие полированные плоские камни с мясом, жареным картофелем и артишоками, которые растут здесь в изобилии. Пили мы ледяную воду из горного потока. Я избежала каменных кувшинов с местной огненной водой, которая, как Мораг предупредила меня, крепче солодового виски на ее родине. Радио и часы были распакованы и вызвали неописуемый восторг. Тиканье часов и звуки популярной группы по радио утонули в смехе и разговоре. Если я не забыла о Джеймсе Фицджеральде, то, по крайней мере, загнала его в самый дальний уголок сознания.
Он любит другую — он сам сказал. Он вел себя, как я и ожидала, благородно и честно. Теперь он считает, что для всех лучше, если я вернусь домой. А именно этого я хотела, не так ли?
Я не хотела оставаться. Я хотела бежать из этой страны на вершине бобового стебля. Вернуться в безопасный кабинетик в Лондоне, где я, если получится, встречу хорошего молодого человека и буду жить-поживать.
Но я не могла. Поскольку для меня существует только один человек. Я на мгновение подавилась куском горячего картофеля. Прабабушка Петизо любезно спросила о сеньорите inglesa. Петизо отрицательно покачал головой, сделал большие глаза еще больше и завел другой бесконечный рассказ. Старая леди взглянула на меня с глубоким интересом и состраданием.
Если только, подумала я, улыбаясь и бормоча по-испански заверения о восхитительности картофеля, если бы только я могла возненавидеть Джеймса Фицджеральда. Я была намного счастливее, когда так искренне ненавидела его вначале. Когда я могла раздражаться и возмущаться его резкой критикой моей дружбы с доном Районом, моего незнания правильной комбинации цифр, ношения неподходящего платья, нарушения несчастного hora inglesa, я стояла на твердой почве. Но я не была защищена от его доброты и заботы. Тогда почва колебалась, и моя защита рушилась. Труднее всего в мире, когда с тобой обращается ласково, с состраданием и нежностью мужчина, который любит другую.
Внезапно все встали. Мое заталкивание Джеймса Фицджеральда в дальний уголок сознания было прервано. Самая молодая женщина среди наших хозяев и хозяек собрала каменные тарелки. Кружки налили заново, подняли, и все взгляды обратились на меня. Раздался крик: «Сеньорита inglesa!», сопровождаемый индейскими шепотами добрых пожеланий. Все дружно выпили и вновь наполнили кружки. Впоследствии я узнала, что пить за одного человека считалось плохой приметой. Тост должен быть двойным. Как наше «другое крыло». После консультации между Петизо и его прабабушкой словно пароль распространилось другое испанское слово, и все тщательно заучивали его. Наконец поднялись кружки.
— El Jefe[19].
Хозяин.
Даже здесь невозможно удержать Джеймса Фицджеральда на своем месте.
Глава 17
Новые красные эмалевые часы показывали три, когда празднование и тосты наконец закончились и началось традиционное развлечение. Ничего похожего на танцы в гасиенде «Дель Ортега», где меня так неистово поцеловал — кто? Даже не пение или музыка. Вместо этого сланцевую землю подмели метлой. Для меня поставили деревянный табурет, для прабабки Петизо установили другой — напротив. Она с большой торжественностью уселась на свое место, а все остальные сгрудились вокруг.
На какое-то время все вокруг замерло. Старуха сложила руки на груди и закрыла глаза. Никто, даже Петизо, не проронил ни звука. Затем старая леди извлекла из кармана юбки полированную палку, мало чем отличавшуюся от орехового прута лозоходцев и, наклонившись вперед, начала рисовать на песке.
Я подумала было, судя по ее острым, проницательным взглядам, которые она изредка бросала на мое лицо, что это портрет, но по мере того, как она рисовала все быстрее и вдохновеннее, я увидела, как на сланцевом холсте одна за другой появляются непонятные фигуры, и решила, что это примитивная индейская групповая фотография в честь важного события. Но ее темные гипнотизирующие глаза ни разу не взглянули на других, и пока холст расширялся, как гобелен Байо, остальные жители, собравшиеся за ее спиной, с неподдельным интересом смотрели на меня и на рисунок.