Отец помолчал минутку, а потом ответил:
– Нет, дочь, я думаю, пугает не смерть сама по себе. Мама ведь просто ушла в иной мир. Люди не исчезают бесследно, они уходят туда, где мы уже не можем их видеть. Но они видят тех, кто остался жить. Мама плакала, потому что очень боялась за тебя и меня. Ей было невыносимо оставлять нас здесь одних.
Сейчас мне двадцать четыре. Именно столько, сколько было маме, когда она умерла. Я буду стареть, покрываться морщинами, седеть, горбиться, сохнуть или болезненно поправляться, а мама навсегда останется юной и прекрасной. Для нее земное время остановилось.
Как-то раз, ребенком, я услышала от кого-то, что называть дочь именем матери – очень плохая примета. Смертоносная. Мать отдает дочери свою жизнь и потому умирает молодой. Мою маму тоже звали Диной.
В тот день я прибежала домой зареванная. Рыдала в голос и кричала: «Зачем вы меня так назвали?! Разве мало было других имен?» Мне казалось, если бы меня назвали, например, Наташей, Светой или хотя бы Дианой, изменили одну-единственную буковку, то мама была бы сейчас жива!
Папа тогда долго не мог меня успокоить. Разве можно растолковать охваченному отчаянием и болью ребенку глобальные вещи вроде божьего промысла, судьбы, предначертания? Тем более если и сам нет-нет да и усомнишься в справедливости мироустройства, при котором любимая жена уходит так рано, оставляя мужа и крошку-дочь…
После кладбища мы – я, тетя Нелли и Азалия – приехали домой. Туда, где я раньше жила с отцом и откуда осенью сбежала в съемную «хрущобу».
Поначалу вместе с Азалией собиралась добрая половина ее знакомых и родственников, но мачеха заявила, что ей нужно «прийти в себя».
На кладбище вдова внезапно заголосила, запричитала и сделала точно рассчитанную попытку броситься в раскрытую могилу. Несколько пар рук обхватили ее, удержали, оттащили от края. Кто-то зарыдал, кто-то принялся совать ей в рот какие-то капли… Дешевый спектакль.
Мы втроем сидели на просторной кухне: пили чай, отогревались. Чаек был так себе, жидковат. Зато к нему прилагались пирожные. Разумеется, не собственного производства, а из супермаркета. Азалия любила обильно поесть, но терпеть не могла готовить. А если и бралась, то получалось черт-те что. Поэтому папа готовил сам, у него это отлично получалось.
Азалия своей кулинарной неумелостью гордилась, усматривая в этом признаки аристократизма. Каждый раз давала понять, что кастрюлями и сковородками гремят женщины попроще и поплоше. Замотанные и затравленные бытом тетки. Я не раз слышала, как она произносит:
– Шоколад и коньяк – вот моя еда. И не надо часами у плиты стоять, чтобы приготовить!
Сейчас она деловито, кусок за куском, укладывала в себя пирожные и запивала чаем. Папина смерть, как видно, не лишила ее аппетита. Зрелище было почти неприличное, меня даже замутило. Я сделала глубокий вдох, чтобы отогнать подступающую дурноту, отвернулась от Азалии и огляделась по сторонам, словно оказалась тут впервые.
В каком-то смысле так оно и было.
Кухня, как и вся папина квартира, была отремонтирована в полном соответствии со вкусами новой хозяйки. Теперь здесь было броско, модно, современно, престижно, дорого… По мнению Азалии, квартира «приведена в нормальный вид». А мне теперь казалось, будто я нахожусь в салоне интерьеров. Или на съемках сериала про жизнь богатых и знаменитых.
И всюду, на всех мало-мальски пригодных поверхностях, стояли свечи, свечки и свечечки. Большие и маленькие. Разноцветные, в тяжелых подсвечниках и на изящных подставках. Ароматизированные, необычной формы, простые.
– Динуша, ты ведь теперь опять сюда переберешься? – Тетя Нелли совершенно по-отцовски сдвинула брови, так что между ними пролегла вертикальная складка. Сняла очки, и ее глаза сразу стали казаться меньше, а лицо моложе.
Не успела я рта раскрыть, как Азалия тут же встряла со своей репликой:
– А как же? Зачем деньги на съемное жилье тратить? Которых, между прочим, и нет…
Деньги за мою квартиру платил отец. Кроме того, каждый месяц, с тех пор как я поступила в институт, переводил мне на карточку определенную сумму. И продолжал помогать деньгами до последнего времени. Моей зарплаты хватило бы ровно на три недели проживания в арендованной квартире, при этом на еду, бензин и прочее уже ничего не оставалось бы. Конечно, деньги у меня пока были, тратила я всегда мало, однако снимать жилье в сложившейся ситуации – непозволительная роскошь.
И, конечно, Азалия не преминула об этом напомнить.
Я разозлилась, но как-то вяло: энергии на сильные эмоции не хватало. Надо было крикнуть: «Не будь тебя, наглая ты стерва, не было бы и ссоры с отцом! И уходить из дому мне бы не понадобилось! И вообще, папа, может, был бы жив!» Вместо этого я тихо – правда, как мне казалось, с некоторым вызовом пробормотала: