Глава 1.
С каждым годом родовое поместье становилось все мрачнее и мрачнее. Некогда благородный черный камень, коим выложили стены небольшого замка, был оплетен густой изумрудной зеленью, а вдоль дороги красовались натертые до блеска аккуратные низкие фонарики. Ныне вместо ухоженной листвы поместье украшал лишь толстый колючий плющ, от которого тщетно пытались избавиться, да местами пожелтевший мох, окутавший своей сыростью подножие каменной постройки и многочисленные фонари, которые Биорн более не зажигал, ибо было приказано экономить на свечах. Деревья вишен, с которых каждую весну красиво опадали белые цветки, дурманящие своим запахом, срубили или выкорчевывали, чтобы продать на рынке, как и конюшню, здание которой буквально разобрали по частям в поисках того, что могло бы принести хоть небольшой заработок. Речка Мелкая иссохла, как и величие некогда влиятельных виконтов из рода Небулас, что с какого-то древнего и всеми забытого языка означало «туман». Столь красивый перевод, казавшийся давным-давно несколько романтичным и таинственным, теперь представал в свете проклятья: род таял на глазах.
Большое оранжевое солнце, клонящееся к горизонту, освещало поместье, что, по словам братца Рика, более походило на дом ведьмы. Длинные лучи лениво падали на крыльцо и широкую дорогу, что вела к парадному входу, очерчивая фигуру девушки, сидящей на ступеньках. Положив голову на согнутые колени, Медея медленно водила тонким прутиком по земле, внимательно следя за тем, как белая кошка, усыпанная черными и коричневатыми пятнами, преследовало вечно ускользающую добычу. Один взмах, и прутик касается очаровательно мордочки, что тут же повалилась на спину, быстро перебирая лапами в попытке зацепить когтями новую игрушку. Длинные и невероятно густые каштановые волосы волнами спускались по спине, падая на ступени, на которых дремал черный кот, избрав мягкие пряди своей некой подушкой.
Парадная дверь резко распахнулась и в очередной раз соскочила с петель. На пороге показался красный, как рак, и злой Рик, громко потопавший по скрипящим доскам к углу поместья, где и скрылся из виду. Из холла послышались охи и тихие жалобные вскрики. Даже не поворачивая головы, Медея могла представить перед глазами матушку, взмахивающую руками и хватающуюся за сердце. По словам приезжавшего из столицы лекаря, что оставил за кругленькую сумму всего несколько склянок с дурно пахнущими травами, у виконтессы сдали, как говорится, нервы, и из-за этого сильно подорвалось здоровье. Истерии матушки начались с того самого дня, когда отец распрощался с имуществом, так и не сказав, в какую авантюру влез, и превратились в нечто обычное и само собой разумеющееся. Вот только зачастую крики матушки выводили виконта, детей, Биорна и оставшуюся добросердечную нянечку настолько, что все жители поместья мгновенно разбредались по разным углам замка. Сейчас Медея даже немного завидовала отцу и своей старшей сестре Рамонии, которые отправили в столицу и пребывали там уже ровно как неделю. Правда, если последнее письмо не врало, то уже сегодня вечером они должны были прибыть домой и рассказать, как прошла эта вылазка, которой отец хотел убить сразу двух зайцев.
– Да за что же мне все это! – из холла послышались громкие рыдания, спугнувшие двух котов, что тут же умчались в ту сторону, где исчез Рик.
– Ну, что вы, матушка…Отец вот-вот вернется, я уверена, что он везет нам хорошие новости…
Медея повернула голову на мелодичный голос Наринэ, которой буквально на днях исполнилось семнадцать лет. Она всегда успокаивала матушку этой фразой, гладя своей хрупкой ладонью светлые волосы, вечно затянутые в тугой пучок, а удрученная горем виконтесса, чувствуя проявление к себе сострадания, начинала рыдать лишь больше, жалуясь на жизнь. Этот случай не стал очередным исключением.
– Да какие же новости хорошие-е-е…Ох, сердце прихватило. Наринэ, подай мне настойку. А воду кто нести будет? Да что ж вам все напоминать-то надо-о-о, собственную мать не жалеете! Что ж я сделала-то, кому ж дорогу перешла-а-а!
Медея нехотя поднялась с ступенек, отряхивая простое платье от пыли и прилипшей шерсти постоянно трущихся о руки и ноги котов. Если не вмешаться, то Наринэ сожрет её так называемая совесть, которая и не совесть вовсе, а слишком сильное чувство доброты и сострадания, которыми голубоглазая девушка была одарена с самого детства. После подобных сцен она часто запиралась в комнате, проводя часы за одной и той же молитвой, прося Всевышних ниспослать их семье благополучие. Тихие шаги Медеи на мгновение прервали череду жалобных всхлипов, но, увидев свою вторую дочь, виконтессе стало лишь хуже и та начала кричать в подушку. Наринэ, в глазах которой промелькнула благодарность, устало откинулась на спинку кресла, обреченно пожимая плечами.