– Э… могу я спуститься выпить чаю? – пробормотал Кот.
– Как вам угодно, – ответила она, как показалось Коту, несколько холодно.
Он побежал обратно вниз, думая, что, наверное, произвел на нее плохое впечатление.
Чемодан Гвендолен стоял посередине ее комнаты. Сама Гвендолен с царственным видом сидела за круглым столиком у окна, а перед ней стоял большой оловянный чайник, блюдо с черным хлебом с маслом и блюдо с печеньем.
– Я сказала девушке, что разберу вещи сама, – заявила она. – У меня в чемодане и коробке есть секретные вещи. Я попросила ее немедленно принести чаю, поскольку я умираю от голода. И только посмотри на это! Ты когда-нибудь видел что-нибудь столь убогое? Даже джема нет!
– Возможно, печенье вкусное, – с надеждой произнес Кот.
Но оно не было – ну, или не особенно.
– Мы умрем от голода посреди роскоши! – вздохнула Гвендолен.
Ее комната несомненно была роскошной. Казалось, обои здесь из голубого бархата. Ножки и изголовье кровати были оформлены как ручки кресла, обитые голубым бархатом с кнопками на нем. С ними прекрасно сочетался голубой бархат покрывала. Стулья были расписаны золотом. Здесь имелся туалетный столик, достойный принцессы: с маленькими золотыми ящиками, щетками для волос с золотыми спинками и длинным овальным зеркалом в позолоченной раме, сделанной в виде венка. Гвендолен признала, что ей нравится туалетный столик, хотя она и не была так уверена насчет платяного шкафа, который был разрисован гирляндами и танцующими вокруг майского дерева людьми.
– Он нужен, чтобы вешать в него одежду, а не для того, чтобы смотреть на него, – сказала Гвендолен. – Он отвлекает меня. Но ванная очаровательна.
Ванная была выложена голубым и белым кафелем, а ванна утоплена в кафельный пол. Голубые душевые занавески над ней образовывали словно бы детскую люльку. Полотенца сочетались с плиткой. Коту больше нравилась его собственная ванная, но, возможно, это оттого, что в ванной Гвендолен ему пришлось провести немало времени. Гвендолен заперла его там, пока разбирала вещи. Сквозь шипение душа – Гвендолен могла винить только себя в том, что потом нашла ванную залитой водой – Кот слышал, как ее голос раздраженно поднимается на кого-то, кто пришел забрать убогий чай и застал ее с открытым чемоданом. Когда Гвендолен, наконец, открыла дверь ванной, она всё еще злилась.
– Похоже, слуги здесь не больно-то воспитанные, – сказала она. – Если бы эта девица сказала еще слово, она заработала бы себе фурункул на носу – пусть даже ее зовут Юфимия! Хотя, – милосердно добавила Гвендолен, – я склонна счесть, что именоваться Юфимией – достаточное наказание для кого угодно. Ты должен сходить надеть новый костюм, Кот. Она говорит, ужин через полчаса и мы должны переодеться для него. Ты когда-нибудь слыхал о чем-нибудь столь церемонном и противоестественном?
– Я думал, ты стремилась именно к подобному, – ответил Кот, который уж точно к этому не стремился.
– Можно быть величественным и естественным, – возразила Гвендолен, однако мысль о приближающемся величии все-таки успокоила ее. – Я надену голубое платье с кружевным воротником. И я считаю, зваться Юфимией – достаточно тяжелое бремя для любого, как бы груб он ни был.
Когда Кот поднимался по винтовой лестнице, Замок наполнился таинственным гулом. Кот встревожился: это был первый услышанный им шум. Позже он узнал, что это гонг, предупреждающий Семью, что у них осталось полчаса на то, чтобы переодеться. Коту, конечно, не требовалось столько времени, чтобы надеть костюм. Так что он принял еще один душ. К тому времени, когда горничная, которой не посчастливилось зваться Юфимией, пришла проводить его и Гвендолен в гостиную, где ждала Семья, он чувствовал себя промокшим, ослабевшим и почти вымытым из реальности.
Гвендолен в своем красивом голубом платье уверенно вплыла внутрь. Кот вполз за ней. Комната была полна людей. Кот не представлял, как все они могут быть частью Семьи. Здесь была старая леди в кружевных митенках; маленький мужчина с большими бровями и громким голосом, который говорил об акциях и долях; мистер Сондерс, у которого из рукавов и штанин блестящего черного костюма торчали запястья и щиколотки; по крайней мере две молодые леди, и по крайней мере два молодых человека. Кот увидел Крестоманси – великолепного в темно-красном бархате. И Крестоманси увидел Кота с Гвендолен и посмотрел на них с отсутствующей озадаченной улыбкой, вызвавшей у Кота уверенность, что он забыл, кто они такие.
– О, – произнес Крестоманси. – Э. Это моя жена.
Их подвели к пухлой леди с кротким лицом. На ней было потрясающее кружевное платье – глаза Гвендолен с немалым благоговением прошлись по нему сверху-вниз, – но в остальном она была одной из самых обыкновенных дам, что они когда-либо видели. Она дружески улыбнулась им:
– Эрик и Гвендолен, не так ли? Зовите меня Милли, дорогие.
Ее слова стали облегчением, поскольку они не имели ни малейшего представления, как к ней обращаться.
– А теперь познакомьтесь с моими детьми – Джулией и Роджером.
Двое пухлых детей подошли, встав рядом с ней: оба довольно бледные и с одышкой. На девочке было кружевное платье, как у ее матери, а на мальчике – синий бархатный костюм, но никакая одежда не могла скрыть тот факт, что у них еще более заурядная внешность, чем у их матери. Они вежливо глянули на Кота и Гвендолен, все четверо произнесли:
– Как поживаете?
И больше сказать было нечего.
К счастью, долго стоять там на пришлось: дворецкий открыл двойные двери в конце комнаты и сообщил, что ужин подан. Гвендолен посмотрела на этого дворецкого в величайшем возмущении.
– Почему он не открыл дверь нам? – прошептала она Коту, когда все неровной процессией прошли в столовую. – Почему нас сбыли экономке?
Кот не ответил. Он был слишком занят, цепляясь за Гвендолен. Они устраивались за длинным отполированным столом, и если бы кто-нибудь попытался посадить Кота не рядом с Гвендолен, он мог бы упасть в обморок от ужаса. К счастью, никто не пытался. Но даже так, прием пищи сам по себе был достаточно пугающим. Лакеи постоянно подавали восхитительную еду на серебряных тарелках через левое плечо Кота. Каждый раз его заставали врасплох, и он подпрыгивал и толкал тарелку. Предполагалось, что он сам наложит себе еды с серебряной тарелки, и он не знал, сколько можно взять. Но худшая трудность заключалась в том, что он был левшой. Ложка и вилка, которыми он должен был перекладывать еду с тарелки лакея на свою, вечно находились не с той стороны. Он попробовал поменять их местами и уронил ложку. Он попробовал оставить их на своих местах и пролил соус. Лакей всегда говорил:
– Не беспокойтесь, сэр.
Отчего Кот чувствовал себя еще хуже.
Не менее – и даже более – ужасным был разговор. На одном конце стола маленький громогласный человек бесконечно разглагольствовал об акциях и долях. Рядом с Котом говорили об искусстве. Мистер Сондерс, похоже, провел лето в путешествиях за границей. Он видел статуи и картины по всей Европе и безмерно ими восторгался. Он был так увлечен, что, когда говорил, хлопал ладонью по столу. Он говорил о Мастерских, Школах, Кватроченто[1] и Голландских интерьерах, пока у Кота не закружилась голова. Кот смотрел на тонкое широкоскулое лицо мистера Сондерса и восхищался заключенными в его голове знаниями. Затем вступили Милли и Крестоманси. Милли перечисляла ряд имен, которых Кот никогда в жизни не слыхал. Крестоманси делал замечания на их счет, как если бы они являлись его близкими друзьями. Кот подумал, что какой бы ни была остальная часть Семьи, Крестоманси заурядным назвать точно нельзя. У него были очень темные яркие глаза – поразительные, даже когда он смотрел рассеянно и мечтательно. Когда же он был увлечен разговором – как сейчас – черные глаза прищуривались так, что их сияние разливалось по всему лицу. И к тревоге Кота, двое детей были увлечены разговором не меньше. Они непринужденно щебетали, как если бы действительно знали, о чем говорят их родители.